Дело о сорока разбойниках

Вперился изумленным взглядом он в соглядатая князя, не веря своим глазам. Перед ним сидел не Дункан, а какой-то совершенно другой сухонький старичок, точно так же, как Дункан, одетый, в пенсне, с седыми бакенбардами, но совершенно другим лицом и другим голосом.

– Добрый день, – невольно проронил Иван Несторович.

Князь Искандер недоуменно поднял брови. Психиатр тоже позволил себе задержать на Иноземцеве непродолжительный, но преисполненный не меньшим недоумением взгляд, точно впервые того видел, хотя уже и Соборную площадь проехали, Константиновский сквер минули и выехали на Мариинскую улицу, вдали показалась колокольня собора.

– Еще раз здравствуйте, – отозвался тот.

Но слов этих Иноземцев уже не расслышал.

Любой другой на его месте поспешил бы осведомиться: «А куда же подевался первый ваш психиатр, господин князь? Что с ним стряслось? Отчего вдруг произошла эта замена?» Если бы этот человек не боялся такими вроде простыми и естественными вопросами себя выдать.

Иноземцев же замер, сраженный мыслью, что во второй раз он видит знакомого человека, но не узнает его лица и голоса.

– Агнозия, – проронил Иноземцев.

– Что? – переспросил князь, улыбнувшись одним уголком рта.

Психиатр или не психиатр князя, в общем, старичок с седыми бакенбардами, уже успевший приблизить газету к носу, опустил ее и уставился на Иноземцева. Не отрывая отчаявшегося взгляда, Иноземцев добавил:

– Синдром Шалтай-Болтая. Это когда человек не узнает лиц.

– Хампти-Дампти сэт он э вол. Хампти-Дампти хэд э грэт фол, – проговорил с некой таинственной грустью Николай Константинович. – И вся королевская конница, и вся королевская рать отправит Шалтай-Болтая спать… Отчего вам вспомнилось это?

– Пациент, – промолвил Иноземцев, стараясь скрыть дрожь в голосе. – Все никак понять не мог, что с ним. А оно вот что – агнозия на лица. Случается такое при повреждении коры и ближайших подкорковых структур головного мозга. Удар по затылку, и все – инвалид на всю оставшуюся жизнь. Не обращайте на меня внимания, Николай Константинович, я, как всегда, сам с собой о своем разговариваю.

– Да, тут все такие, Иван Несторович, все каждый о своем, – заключил с еще большей грустью князь.

Но Иноземцев уже никого не слушал, как ему это было свойственно, а вовсю сам с собой разговаривал, благо что не вслух. Улыбнулся глуповатой, смиренной улыбкой, опустил голову, вперившись взглядом в носки своих сапог.

«Теперь все ясно, дорогой Иван Дампти Несторович, – говорил он себе, – что-то стряслось с твоей головой бедовой, там, в пустыне, вот и принял атамана за Ульяну, шкуру – за тигра, а совершенно незнакомого человека – за Дункана. Не было никакой замены, ничего с психиатром не стряслось, он просто-напросто не был Дунканом».

Никогда им не был!

Даже как-то полегчало вдруг на душе. Столько дней томим был мыслью, что вновь его заведомо сделали дурачком, оправдания себе искал, боялся, что теперь из госпиталя погонят и в опекунстве откажут – кто ж отдаст ребенка, пусть и туземного, человеку, который собственными мыслями не владеет и за свои поступки не отвечает. А за Ульянку сколько напрасных, надуманных переживаний было, уже который раз ее в мыслях хоронил. Слава господу, не придется больше ее ждать, окно открытым оставлять. Ибо совершенно очевидно стало, что был Иван Несторович все это время совсем не в себе.

Августейший отпрыск и его психиатр продолжали обсуждать, и весьма живо обсуждать, новую эпидемию, вдруг начавшуюся столь скоро вслед за холерой. Иноземцева о чем-то спрашивали, тот отвечал машинально, глаз от своих сапог не отрывая и продолжая упиваться отчаянной радостью, что сам обнаружил свою душевную несостоятельность, а не кто-либо вновь, может быть, даже успел пресечь ее последствия. Как хорошо, что на самом деле проклятущего Дункана не было. Стало быть, там, на горе Пулатхан, никто его при всех не бранил, никто не называл юродивым, и слова, что Тверитинов увольнение ему готовит, – все это напрасными страхами было. Все сам себе навыдумывал, сам себя наотчитывал, сам себя отругал, всяческими неприятными эпитетами наградив, пока по камням ходил, несуществующую Ульянку искал.

«Все, – решил Иноземцев, найдя в себе силы не проявить при князе отчаянной паники, – все – буду ночами, как все люди, спать, даже если сна не будет, буду опять бромкамфарой спасаться. По утрам, как полагается, в госпиталь ходить и прививочные станции курировать, а изыскания оставлю до лучших времен, в квартиру прислугу найму, пусть ее в должный вид приведут. Месяц-другой минует, и вернется ко мне моя способность трезво мыслить, никуда не денется. И агнозия, солнцем напеченная, пройдет».

Но сохранять спокойствие и безмятежное хладнокровие удавалось Иноземцеву, обнаружившему у себя самый настоящий «синдром Шалтай-Болтая», с большим трудом, гляделся он со стороны как неуклюжий жонглер, а может быть, и как самый настоящий клоун. Была б Ульянка не видением из кошмаров, отправился бы в ее цирк, о котором она так мечтала, нацепил бы искусственный нос и стал бы смешить публику.