Дело одного дня

Словом разрушали города.

Монумент нес животрепещущие силы, которых не объяснить или передать, также как по слухам, разговорам или фотографиям передать страсть к жизни. Дух искусства врежется в дух человеческий, не отпустит, подчиняя нутро себе, и с новой силой растворит в своем творении, очищая любого. Человеку удостоено соприкоснуться с вечностью. Но все это четно. Житель Города скоротечен, не открыт этому, и приходит поглазеть, постоять рядом, сделать фото и уйти. Видя это, творец бежал, проклиная живущих, но оставив детище на память.

Куратор западного района постепенно пребывал к центру. Перешагивал скользкие, грязные улицы, проходил те же самые пути уподобившись Сизифу. Он шел и слышал разговоры про стройку в Городе. Скепсис брал свое, с подозрением относясь к речам, пока и сам не предстал перед «Вечным Монументом».

Строение медленно поглощало внимание Емельяна, очаровывало его и пленяло. Эмоции переливались новыми, неизвестными ныне, красками в возбужденное настроение и любопытство того, что находилось в ложе.

Невзирая на рядом стоящих людей и жандармов поодаль, Емельян проскочил толпу, начав взбираться на колонну к ложу. Взобравшись и оторвав часть изгороди, Емельян ослеп. Перед ним предстал целомудренный, не знающий ещё мира, непорочный ребенок. Как и на картине «рождение Венеры», создатель усадил в ложе ребенка-гиперборейца, с забытым в веках именем Оволс. Усадил в раковину, отделил изгородью от мира и оставил там. Выбирался специально такой ребенок, которому не требуется пища, вода и туалет, что вечно будет находиться в ложе. Это поражало. Сознание не могло переварить обжигающее плоть событие.

Впечатление, реакции рефлексии и ежесекундные мысли сложились в раз, и Емельян перешел к немедленным действиям. Задыхаясь от увиденного, он выхватил ребенка и кинулся в сторону от площади. Он обезумел, но никто не останавливал. Ни жандармы, ни прохожие. Будто умышленно, дав бежать.

Емельян чувствовал себя вором, преступником, похожим на Брюсова, но бежавшего дальше от людей, держа в руках гиперборейца Оволса. Емельян тревожился, что его все же остановят, выхватят ребенка, придадут суду, лишат почестей, но, не останавливаясь, он продолжал бежать. Ребенок же, находясь в чужих руках, не издавал ни слово и покорно молчал. Возможно, он даже что-то понимал, но горделиво не подавал никаких сигналов страха.

Путь вора был не долгим. Он быстро спустился по ступеням вниз, где проходил водоканал, и войдя по пояс в воду, преступил к чудовищному действу, которое никто не мог предотвратить. Вор начал топить дитя. Топил, не испытывая угрызения сожаления и совести, не отводя глаз, дабы удостовериться в кончине. Это был его долг – забыть и стереть вечновозвращающееся…

И, как пчелы в улье опустелом,

Дурно пахнут мертвые слова.