Дело победившей обезьяны

– А чего? Уплочено – и сиди. Вон, выпей еще.

– Да… Забашляли-то нехило, да торчать в центре стрёмно… И то: под замком ведь человека держим, а это совсем другая статья. Чего он натворил-то?

– А хто его знает… Да тебе что? Деньгу отсыпали – и ладно. И помалкивай. А то за лишние вопросы, сам знаешь… враз подмышек лишат. Вэйтухаям потом и брить у тебя будет нечего… – После этой редкостной по глубине шутки раздался дружный гогот.

“Однако! – подумал Баг с изумлением. – Да тут форменный притон человеконарушительный! Хацза!< Это следовало бы перевести как “место, где смешались жабы”, “жабье месиво”. Вероятно, он возник как намек на тесноту, замкнутость и неопрятность подобного рода обиталищ – и качества их обитателей. То, что термин оканчивается иероглифом цза (смешанный, неоднородный, разномастный, несортовой, низкокачественный, нечистый), с трудом способным выполнять функции существительного, не должно обескураживать читателя; по всей вероятности, здесь имеет место редукция исполненной глубочайшего смысла, известной всякому культурному ордусянину фразы из двадцать второй главы “Лунь юя”: (ха цза цзай фэи фэп фэй ха фэй е) – “Жабы порой смешиваются с фениксами, но фениксы потом взлетают (улетают), а жабы – нет”. Стоит произнести первые слова этой фразы – и любой, вспомнив продолжение, сразу понимает контекст. В то же время обрыв цитаты на полуслове подзывает, что в данном случае о фениксах и помину нет, а жабы смешиваются лишь друг с другом. Может, жабы и хотели бы смешаться с фениксами – да лапки коротки… и так далее. Традиционная ханьская полифония смыслов предстает в этом коротком выражении во всей красе. >”

В комнату вошел четвертый обитатель хутунов – громадный ростом; в одной лапе у него была тарелка с чем-то, по виду напоминавшим жиденькую рисовую кашу; рядом сиротливо притулилась сероватая маньтоу. Другая ручища сжимала граненый стакан с прозрачной жидкостью.

– А ну, Евоха, открывай, ща мы ему корму зададим! – громогласно скомандовал вошедший. Один из сидевших, тот, что со шрамом, нехотя поднялся и, бренча большими ключами, вразвалочку подошел к дальней двери. Повозился в замке, распахнул, отвесил шутовской поклон:

– Просю, Пашенька!

Остальные загоготали.

Великанский Пашенька скрылся в темноте соседней комнаты – окна ее, как лично проверил Баг с противуположной крыши, действительно были плотно зашторены.

– Эх… – с непередаваемым сожалением протянул кто-то из-за стола. – Вот сидим тут как мумуны, а там денежка каплет, а никто ее не берет…

– Во-во! Паримся тут, нет бы мзду на счастье сбирать! Купчишки совсем от рук отобьются… И то! – поддержали его нестройно.

– Цыть! – В комнате сызнова появился Пашенька, захлопнул дверь, кивнул шраматому Евохе: запирай, мол. В Пашеньке угадывался предводитель: и самый здоровый, и манеры начальственные. – Цыть, вы! Вам чё, плохо? Не задарма небось сидите!

– Так-то оно так… Дак ведь, Пашенька, мзду на счастье в Малине сшибать – оно ж как-то и привычнее, и спокойнее. И то сказать: там все свое, знакомое… А тут – сидишь как за стеклом.

Пашенька бухнул на стол тарелку с нетронутой кашей и маньтоу. Молча погрозил собравшимся могучим кулаком.

– Да мы что, Пашенька, мы ничего… Чё, не жрет, болезный?

– Не, – мотнул головой главарь, – не жрет. Брезгует. Воду тока расплескал, злыдень. Ух и дал бы ему раза, хлипкомощному, дак не ведено!

– Ничего, к вечеру оголодает – сам запросит как миленький.

– Пашенька, а долго ль нам его тута пасти?