Дело принципа

– Слава богу! – сказала я.

– Что вас так радует? – спросил Петер довольно зло.

Я совершенно не могла понять, из-за чего он так злится. Но потом сообразила. Он, наверно, собрался остаться в квартире Анны, но теперь в моем присутствии ему, возможно, было неловко. Хотя, верней всего, я преувеличиваю. Я много раз читала в фельетонах Старого Пуделя, что современная молодежь совершенно потеряла стыд, совесть и малейшие понятия о приличиях. Так что, может быть, Петеру было совершенно наплевать на то, что какая-то шестнадцатилетняя девица с длинной красивой фамилией вдруг станет свидетельницей его столь неприличного поведения.

Ну, допустим, увидит. Ну и что? Старый Пудель писал, что любимый аргумент современной молодежи – это именно вот эти цинические и неуязвимые слова «Ну и что?». Явился с плохо повязанным галстуком – ну и что? Ушел с четвертого курса университета и уехал в Америку – ну и что? Не встал со скамейки, когда в парке духовой оркестр играет гимн империи – ну и что? Перестал бриться, чистить ногти, менять белье – и опять-таки, ну и что?

А в самом деле – ну и что? Эта Анна и этот Петер, скорее всего, не принадлежат к высшему обществу. У них нет строгих родителей, дядюшек и тетушек, бабушек и дедушек, соседей с графскими титулами, постоянных гостей в родительском имении. Нет всей этой многочисленной и добровольной полиции нравов, которая следит друг за другом и особенно за молодыми людьми. Наверно, Анна из какого-нибудь Андерваруша, а Петер, дайте-ка вспомнить, когда мы встретились два года назад на улице – разговор между каретой и коляской – Анна же сказала, откуда он. Дайте же вспомнить. Дайте вспомнить.

– Вы из Триеста? – спросила я у Петера. – Что-то такое припоминаю.

– Из Белграда, – сказал он.

– Да, да, конечно, – сказала я. – Когда-нибудь мы будем и в Белграде.

Честное слово, я не имела ввиду ничего дурного, ничего оскорбительного для его национальной гордости. Я могла точно так же сказать: в Лондоне, в Париже, в Петербурге. Я имела в виду просто – когда-нибудь мы все вместе, вот так, окажемся в Белграде. Будем гулять по белградским улочкам. Но почему-то я не сказала: «Когда-нибудь я приеду в Белград. Побываю в Белграде. Навещу Белград» или что-то еще в этом роде. Но я сказала именно так, как я сказала. «Когда-нибудь мы будем и в Белграде».

– Никогда! – вдруг закричал Петер ощерившись. – Запомните это! Мадмуазель такая-то фон что-то там. Никогда!

– Успокойтесь, – сказала я. – Вы совершенно правы. В том смысле, который вам послышался в моих словах, мы… Мы, – закричала я и постучала себя левой рукой в грудь, а правой рукой подкрутила воображаемые усы, – вот в этом смысле мы никогда не будем в Белграде. Даю вам честное слово имперской аристократки! Но не потому, что мы такие добрые и хорошие, а потому, что сил не хватит. Вы довольны?

Он хмыкнул и замолчал.

Какой он смешной – этот патриотизм малых стран и народов! Все время им кажется, что кто-то их хочет проглотить, схряпать и прожевать. Ну да, конечно. Не без этого. Но, с другой-то стороны, что ему, студенту Штефанбургского университета, или Высшей технической школы (не знаю, где он там учится), или Имперского коммерческого училища – что ему с того, какой флаг будет болтаться над дворцом в центре его столицы? Я подумала: а мне будет все равно, какой флаг будет мокнуть под дождем и задубевать на морозе над Королевской канцелярией в центре Штефанбурга? Или над нашим сельским домом в табельные дни? Смешно сказать – наверное, все равно. Это странно.

Ну, а раз он из Белграда, то тем более. Они могут чувствовать себя совершенно свободными в этом городе. Он студент. А интересно, чем Анна занимается? Может быть, тоже посещает женские курсы? Тоже прилежная ученица из мещан? Из тех, кто, по словам моего папы, будет определять судьбу нации всего через поколение.

– Я приехала из Вены, – вдруг сказала Анна. – Осмотреть здешние музеи. Коллекцию графа Нановски. Она недавно открылась в Бельведере для всеобщего обозрения.

Боже, как она неловко врет! А два года назад что она тут, извините за выражение, обзирала?

– Два года назад, – ответила Анна моим мыслям, – я еще жила здесь и заканчивала женскую гимназию. А потом папашу перевели в Вену. Он служит в генеральном штабе. Полковник. («Надеюсь, не Редль?», – подумала я, но вслух говорить не стала.) А сюда я приехала действительно, – она напористо и убедительно выговорила это слово и повторила его, – действительно, чтобы посмотреть новый музей. Мой отец воспитывает меня в любви к изящному.

– Мой меня тоже – сказала я.

Вот мы и пришли.

Я подергала дверь. Она была закрыта, потому что времени было пять минут двенадцатого. Но в окошко швейцарской стучать не пришлось. Швейцар услышал, отодвинул засов. Мы вошли. Он воззрился на меня, не узнавая.

– Второй этаж, левая, – сказала я. – Вспоминайте, живенько. А то деньги назад.

– Да, да, да, добрый вечер, барышня. Пожалуйста, проходите, – сказал он, совершенно не обратив внимания при этом на Анну и Петера.