Дело принципа

– Тем более! – воскликнул папа, едва не воздев руки кверху, к расписному потолку в фойе. Я стояла рядом и ела мороженое костяной ложечкой и слушала их разговор. – За какие-то жалкие двадцать крон, – пылко говорил папа, – сотня музыкантов и десятки певцов развлекают вас в течение четырех часов, поют и пляшут, и пилят смычками. Аж пот с них льется. И все то за какие-то несчастные двадцать, пусть даже тридцать крон! А вы так и вовсе наслаждаетесь всем этим бесплатно, ежели сидите на местах дирекции. Отчего бы попросту не поблагодарить актеров? Я, например, испытываю чувства самой глубокой, самой искренней благодарности. Хотя, уверяю вас, моя ложа обходится мне гораздо дороже тридцати крон за вечер…

Последние слова он договаривал уже в спину уходящему господину, которому, наверно, папино морализаторство было настолько поперек горла, что он даже рискнул повести себя невежливо, не сказать – оскорбительно.

– Какой невежливый господин, – сказала я папе.

– Просто хам, – сказал папа, – и претензии у него хамские. Пошлость осуждают чаще всего пошляки. Запомни это, Далли.

Так что я была против этих тщательных и издевательских разборов опер, которые появлялись в нашем «Театральном обозревателе». Мне казалось, что опера – это прекрасно само по себе. Как новогодний бал, как елка, как катание на коньках в парке или мой день рождения, который мы справляли тридцатого мая у нас в усадьбе.

Тут я вспомнила, что уже конец апреля, а мы все еще здесь. В имении перестилают крышу. Значит, мой день рождения будет отмечаться тоже здесь, в Штефанбурге, первый раз за всю мою жизнь. Оставался всего месяц, а папа еще ничего об этом не говорил. Впрочем, и в имении никто об этом не говорил раньше, чем за неделю. Но там-то все было заведено издавна. Там-то все было понятно: где будет стоять стол, кто будет приглашен в гости. Список гостей был утвержден, кажется, когда мне было лет восемь, а может быть, и раньше, и с тех пор не менялся. Во всяком случае, последние восемь лет я не видела на своем дне рождения ни одного нового лица. А как будет здесь? Ничего не понятно. Нельзя сказать, что у меня сильно испортилось настроение, когда я вспомнила об этом, но все же я задумалась, потому что не могла решить, что будет лучше. Если папа придумает, кого пригласить, и устроит точно такой же праздник у нас дома или, скажем, наймет шатер в парке. Но откуда брать гостей? Или просто утром тридцатого мая он преподнесет мне подарок, а в обед отведет в какой-нибудь особенно модный ресторан? Если так, то я хотела бы позвать госпожу Антонеску, а папа пусть будет с Генрихом, чтобы хоть четыре человека за столом сидели. А может быть, позвать маму? О нет, боюсь, что это невозможно. Хотя жаль. Но, может, папа вообще обидится на меня за все, что было в эти дни и за сегодняшний вечер тоже, преподнесет мне какую-нибудь ерунду в бархатной коробочке, поцелует в лоб, пожмет руку и делу конец: ты хочешь быть самостоятельной, дочка? Пожалуйста.

– Пожалуй, мне пора, – сказала я. – Приятно было познакомиться.

У меня вылетело из головы всякое желание подъехать к маме через Анну и попытаться что-нибудь узнать. Сама не знаю почему, вдруг стало неинтересно. Наверно, после того, как я представила себе, что на моем дне рождения папа и мама сидят на разных концах стола и напряженно помалкивают. А мы с Генрихом и госпожой Антонеску изображаем веселый разговор. Какой абсурд! Я подошла к стойке, расплатилась и, помахав рукой от двери, вышла на улицу.