Дело принципа

– Замечательно, – сказала я. – Сейчас крестьяне платят тебе аренду. Деньгами, натурой и работой. А если мы все это продадим, что тогда? Купим дом, а на что жить? Ты в самом деле решил пойти служить учителем? А мне что, учиться на белошвейку? Или тоже на учительницу в школе для девочек?

– Далли, ты хоть представляешь себе, сколько мы выручим за наше имение? Это же миллионы, в буквальном смысле миллионы крон! Вот посмотри!

Он вскочил с дивана и взял с книжной полки какую-то, очевидно, заранее приготовленную папку. Развязал тесемки, вытащил карту, развернул на столе. Наше имение было заштриховано синим карандашом на этой довольно-таки подробной карте северо-востока страны. Я, наверное, в первый раз в жизни увидела и поняла, какой это на самом деле большой кусок земли. У меня даже дыхание перехватило. Стало очень жалко с этим расставаться. Странное дело, это чувство появилось во мне только сейчас, при взгляде на карту. А когда я гуляла по нашим полям и рощам, заходила в наши деревни и ловила рыбу в наших речках и прудах – я ничего подобного не чувствовала. Я даже не понимала, что это наше, то есть мое. Просто идет себе девочка по тропинке в сопровождении госпожи Антонеску, а бывало, что и одна, и такое случалось, а все вокруг говорят: «Здравствуйте, барышня!». Вот и все. И никаких особых чувств. А сейчас, глядя на этот заштрихованный пятиугольник, чуть вытянутый с севера на юг, у меня просто сердце защемило. Я почувствовала себя собственницей, которую грабят. Наследницей, которую вдруг решили лишить наследства. А папа, наоборот, с восторгом восклицал:

– Это же миллионы крон! Я не знаю точно, сколько, но не меньше десяти, а может быть, даже пятидесяти! Господин Фишер обещал разузнать. Эти деньги мы вложим в надежные процентные бумаги. Например, в акции американских железных дорог. Или в нефтяную компанию Рокфеллера. Есть еще Сименс, Нобель. Да мало ли. А еще лучше купить государственные облигации. Облигации России. Рокфеллер, и Нобель, и даже Сименс могут разориться. А Россия никуда не денется. Скажу тебе по секрету, в Россию я верю куда больше, чем в нашу богоспасаемую империю. В России все бурлит, коловращение капиталов, новые люди, новые идеи. А мы все вцепились в Боснию и Черногорию и никак не можем понять, какое это имеет отношение к славе нашей короны и имеет ли вообще? В России строят заводы, а мы чистим ваксой офицерские сапоги – чувствуешь разницу?

– Акции лучше купить американские, – сказала я. – А жить лучше в Стокгольме.

– Почему? – Папа даже руки развел в стороны от удивления.

– Таково мое решение, – сказала я, ангельским и вместе с тем ледяным голосом. – То есть, папочка, я хотела сказать, такова моя нижайшая просьба. Покорнейшая такая, дочерняя просьба наследницы. Когда придет господин Фишер, спроси его – поскольку ты сам сказал, что я должна вместе с тобою подписывать сделку как твоя единственная наследница и передатчица маминого графского титула согласно распоряжению государя императора – спроси этого Фишера сколько мне полагается? И вот на эту часть этих миллионов купи мне дом в Стокгольме и акции американских железных дорог.

– Дочь своей матери, – сказал папа, то ли с отвращением, то ли с восхищением.

– Надеюсь, не подкидыш! – сказала я. – Кстати, о матери. Я, как добросовестная и законопослушная подданная, обязана буду сообщить господину поверенному…Отто Фишер, так? Доктор права из Магдебурга, так? Проинформировать, что у тебя есть законная супруга. А также, – я на всякий случай отошла на полшага, – столь же законный сын.

– Незаконный сын? – папа схватился за сердце. – Нет у меня никакого незаконного сына! Клянусь тебе, Далли! – Вдруг он усмехнулся и сказал, покосившись в угол: – Ну конечно, может быть, грехи молодости. Студенчество. Цветочница. Певичка. Дочка лавочника. Да мало ли. Но клянусь, я ничего об этом не знал! Я первый раз об этом слышу! Мне никто никогда не предъявлял ни ребенка живьем, ни претензий в устном или письменном виде. Откуда ты это взяла?

– Папочка, – сказала я, – ты как та самая троюродная тетушка, стал хуже слышать. Я не сказала «незаконный». Я сказала как раз наоборот – «а также законный сын». Новый законный сын.

– Кажется, меня действительно надо взять в опеку, – сказал папа.

Он отомкнул бюро, стоящее в дедушкиной комнате, достал коробочку сигар, зажег свечку и стал долго и тщательно раскуривать сигару, вращая над язычком пламени ее красивый, как бы древесный срез. Я смотрела на него из угла комнаты. Наконец он раскурил сигару, окутался серо-голубым облачком дыма, разогнал его ладонью и сказал:

– Нет, дорогая. Вернее, да, дорогая. К психиатру. Немедленно к психиатру. Я ничего не понимаю. Ты говоришь, а я ничего не понимаю.