Дело принципа

— А Штефанбург? — спросила я. — Может быть, его на самом деле нет? Маленькая копия Будапешта, о которой в Будапеште и не слыхали. Может быть, это вовсе сон.

— А как же Вена? — растерялся Фишер. — В Вене-то знают.

Помолчал, потер нос пальцем и сказал:

— Впрочем, что такое Вена? Имперская столица. Имперская бюрократия. Безумные люди. Вы знаете, что у нас чиновников больше, чем солдат? Культ бумажек, донесений, отношений, рескриптов, указов и всяких руководящих разъяснений. Для венского бюрократа реальности не существует. Бумага — вот его реальность. Написано — Штефанбург, значит — Штефанбург. Тем более если там есть три визы и две печати. Так что вполне возможно, все это действительно сон.

— В каком-то отвлеченном смысле? — вдруг испугалась я. — Вроде испанской классической драмы «Жизнь есть сон»?

— Не только. Хотя и в отвлеченном смысле тоже. В отвлеченном смысле, дорогая Адальберта, вся наша жизнь есть сон. Юдоль скорбей. А настоящая жизнь будет там, там! — Он протянул руку к окну и показал на небо. — Но и в реальном, в простом, в конкретном смысле это тоже сон…

Тут мне показалось, что он мстительно усмехнулся.

— Позволю себе откровенность, быть может, неуместную в разговоре с юной барышней. Но уж раз пошли такие вопросы… — И Фишер замолчал, словно ожидая приглашения.

— Меня трудно смутить. Вперед! — сказала я.

— Вы только что пеняли мне или судьбе, — зашептал он, — что у нас с вами ничего не вышло. Что вы голая стояли передо мной в комнате, что потом вы звали меня в постель. Да еще по секрету скажу… ведь бедный Петер мне обо всем доносит… что и с Петером у вас ничего не получилось. И вообще, я думаю, что у вас еще были похожие разы, о которых я просто не знаю…

(Да! Да! Конечно! Поцелуи и объятия на лестнице с князем Габриэлем. Я тоже ему в открытую, ясными словами, не говоря уже о поведении, предлагала себя, а он отказался!)

— Но это не потому, что вам подряд попадались робкие или слишком осторожные, или ужасно благовоспитанные мужчины, — продолжал Фишер. — Нет, не потому. И уж, конечно, не потому, что вы некрасивы и непривлекательны. Вы, конечно, не стандартная красотка с обложки модного журнала, но это ведь и прекрасно! Вы остры, оригинальны, в вас есть какая-то перчинка! — Он прищелкнул пальцами. — Это самое главное!

— Так почему же? — спросила я.

— Потому что это вам снилось! — сверкнув зубами, прошептал Фишер. — Мальчикам снятся такие сны, — прошептал он еще тише, пригнувшись ко мне еще ближе, — что вот он подходит к прекрасной женщине, соблазнительной, зовущей, доступной. Она раскрывает объятия… вот, казалось бы, вот желанный миг, но… но тут наступает, ну, как вам сказать, ну, в общем…

— Понятно, — сказала я, поморщившись. — Может быть, это неуместно называть вслух в разговоре со взрослым мужчиной… Feuchte Träume [23]? Потом от всех этих видений у мальчиков остается сырость в панталонах. Вы об этом?

— Откуда вы всё знаете? — поморщился он в ответ.

— У меня есть подруги, у подруг есть братья. Вот я, например, единственная дочь, но это редко бывает. Так что пользуюсь рассказами подружек. Им только волю дай, все выболтают. Папа, кстати, тоже единственный сын. У него два старших брата умерли в детстве. Но это ему пошло на пользу — он стал хозяином имения. И мне тоже без братьев как-то спокойнее в смысле наследства, а?

Я нарочно уводила разговор в сторону.

Но Фишер не поддавался.

— Да, — вздохнул он. — Да, так о чем мы? Да, да! Об этом самом! Так вот, в самый решительный момент наступает пробуждение. Ни разу, ни в одном сне, ни одному мальчишке не удавалось овладеть женщиной. Пробуждение всегда наступает за секунду до вожделенного момента.

Он выпрямился, пожал плечами, посмотрел на меня и спросил:

— Может быть, у девчонок тоже так. Откуда мне знать?

— У девчонок примерно так же, — бесстыдно засмеялась я. — Значит, вы мне снились. Я вам тоже. Официанту снимся мы оба. Нам обоим снится официант. И так далее, включая весь Штефанбург. Так, что ли?

Фишер молчал. Потом задумчиво кивнул:

— Пожалуй, что так.

— Слишком глубокая и причудливая философия! — сказала я. — Может быть, через сто лет ее примут всерьез. А пока это мне кажется бредом.

— Но это же вы начали разговор о Штефанбурге: есть он или нет? Сон он или явь? Это же вы сами сказали!

— Ах, Фишер! — засмеялась я. — Мало ли что скажет девушка, да еще накануне своего шестнадцатилетия. Простите, но я сказала папе и Грете, что ухожу ненадолго. Жду вас тридцатого мая.

Мама ко мне на день рождения не пришла. Утром я получила записочку с курьером: «Прости меня, доченька. У меня ужасающая мигрень. Мы обязательно увидимся на днях. Но я не могу оторвать головы от подушки. Я тебя целую. Я тебя поздравляю. Я тебя очень люблю».

Конечно, хорошо, что записка была написана человеческими словами. Наверное, она меня и в самом деле любит. Но мне вдруг надоело думать о ней. Я почувствовала усталость от этих отношений. Не злость, не досаду, не обиду, а именно усталость.