Дело принципа

— Вот, — сказала я. Разжала кулак, открыла кожаную коробочку и сунула госпоже Антонеску под нос кольцо с изумрудом. Оно было очень красивое. Я его только тогда подробно рассмотрела и увидела, что вокруг изумруда вделаны маленькие бриллиантики. Солнце как раз заглянуло в комнату и провело своим лучом по моей ладони. Кольцо вспыхнуло черно-лиловым и зеленым цветом. — Вот, — повторила я. — Это вам. Какой адрес?

— Я же тебе сказала, — повторяла госпожа Антонеску. — Я дала ей честное слово, понимаешь? Слово чести.

— А вы разве дворянка? — спросила я.

— А честь бывает только у дворян? — возразила госпожа Антонеску.

— Извините, — сказала я.

Встала на цыпочки, потому что госпожа Антонеску была выше меня на целую голову. Встала на цыпочки, обняла рукой ее шею, чуть-чуть подпрыгнула и поцеловала ее в щеку.

— Боже мой, Стася! — отшатнулась госпожа Антонеску.

Раскрытая коробочка выскользнула у меня из руки и упала на пол. Перстень выскочил, два раза прыгнул по дощатому полу — в комнате госпожи Антонеску не было фигурного паркета — и укатился под комод.

Госпожа Антонеску, поддернув юбку, опустилась на колени и стала искать перстень под комодом. Я тоже села на пол. Госпожа Антонеску нагнулась и рукой выгребла из-под комода несколько свалявшихся клочьев пыли, тесно исписанный листок бумаги, пустой спичечный коробок, ореховую скорлупку и перстень. Она устроилась на полу рядом со мной, указала на перстень. Я взяла его, обдула от пыли и надела себе на большой палец левой руки.

— Вы на меня не сердитесь, госпожа Антонеску? — спросила я.

— Сержусь, — ответила она. — Но не за твои дворянские глупости, как ты, наверно, подумала. Что за нежности, Стася? Что за поцелуи?

— Я больше не буду, госпожа Антонеску, — сказала я. — Простите. Я как-то растерялась.

Госпожа Антонеску молча чистила себе рукав от пыли.

— А все-таки жалко, что слуг нельзя пороть, — сказала я. — С каким удовольствием я бы лично выпорола лентяйку Эллу. Ну вот что это такое? — Я посмотрела на сизые валики пыли, которые госпожа Антонеску вытащила из-под комода.

Я потянулась и взяла исписанный листок с пола.

— Нельзя, — Антонеску вырвала его у меня из пальцев.

— Почему?

— Это чужое письмо, — сказала госпожа Антонеску. — Ты же дворянка, аристократка! Дочь двух знатнейших фамилий — фон Мерзебург и Тальницки! Где же твоя тысячелетняя дворянская честь?

— Госпожа Антонеску, — сказала я, — вы увольняетесь и поэтому так развоевались?

Госпожа Антонеску неожиданно выпрямилась, сидя на полу, и с размаху дала мне подзатыльник. Первый раз за всю мою жизнь меня ударили. Я даже не поняла, что произошло. У меня зубы состукнулись и прищемился язык. Было больно, так что слезы полились из глаз, но я справилась с собой и спросила:

— Это за поцелуй, да? То есть мы квиты?

Госпожа Антонеску заплакала тоже.

Увидев, как она плачет, я заплакала по-настоящему, в три ручья и во весь голос. Так громко, что, наверное, папа услышал. Я почувствовала его шаги в коридоре (у него особенный был шаг, не как у всех), я почувствовала, что он подошел к двери с той стороны, но потом развернулся и пошагал назад. Не знаю, почему госпожа Антонеску плакала. Впрочем, и я тоже не знала, почему я плачу, — ну не потому же, что мне дали подзатыльник?

Мы долго сидели рядышком и плакали. Потом солнце ушло, поплясав напоследок на потолке, и наши слезы стали высыхать.

— Конечно, это ваше письмо, — сказала я. — Но ведь про меня, да? Это вы про меня писали маме, поэтому это мое письмо тоже. Я ничего не понимаю, но мне хочется посмотреть, что вы про меня писали. И почему не отправили? Почему вы его не отправили? — спросила я. — Почему, почему, почему?!

— Я писала очень много, — сказала госпожа Антонеску, — каждый вечер, а иногда еще днем, после обеда, во время отдыха. Вот на таких листочках. — Она показала мне листок издалека, не давая прочитать, что там написано. — Писала стоя, вот здесь. — Она показала наверх, потому что мы сидели с ней на полу. Да, да, на верхней крышке комода было устроено что-то вроде письменного стола. Там стояли свечка, чернильница, стакан с карандашами и перьями и отдельно подставка для золоченого самопишущего пера, которым пользовалась госпожа Антонеску. — Листочков было много, — повторяла она. — Ведь я писала не сплошную повесть, а просто наблюдения, вроде дневников. Взгляды на тебя. Потом складывала их в конверт и отправляла. Вот один, наверное, свалился за комод, а я даже не заметила.

— Дайте, пожалуйста, посмотреть, — попросила я.

Госпожа Антонеску слабо улыбнулась, пожала плечами и протянула мне листок. Я вскочила, подбежала к окну и стала читать.

Это было ужасно.

Госпожа Антонеску прилежно описывала, как она раздевает меня перед сном, какие у меня прыщи на животе и волосы в подмышках, как она заставляет меня мыть ноги, как стрижет мне ногти на ногах, распарив их в теплой медной ванночке. Описывала, как я сижу на горшке, вернее, уже на ведерке.