Дело принципа

— В другой раз. А госпоже Антонеску просто скажи, просто скажи, скажи что-нибудь. И вообще, — вдруг папа зло заулыбался, — благодарности — это пустое. Благодарным можно быть всей своей жизнью. А если здесь и сейчас, то просто скажи спасибо. А если чувствуешь, что «спасибо» мало, дай денег или подарок подари, который можно превратить в деньги. Вот, пожалуйста, — сказал папа, — коли уж речь зашла. — Он отвернулся к комоду, долго щелкал замками (замки пели и звенели) и вытащил кожаную коробочку, раскрыл у меня перед носом. Там был перстень с большим изумрудом. — Вот, — сказал он, — если ты и в самом деле считаешь госпожу Антонеску матерью, ну или «она тебе была ну просто как мать» — неважно. Вот это кольцо я подарил твоей маме, когда тебе исполнилось два года. В честь события, так сказать. Когда мы расставались, она кинула его мне в лицо. Извини за выражение, в морду. Подари его госпоже Антонеску.

— Хорошо. — Я вырвала коробочку из папиных рук и, не давая ему опомниться, побежала к себе. Там выпила стакан воды (у меня на туалетном столике всегда стоял графин с водой, в которой плавал ломтик лимона) и пошла к госпоже Антонеску.

Госпожа Антонеску стояла около бюро и, очевидно, складывала свои бумаги. Раскрытый чемодан для бумаг, такой как будто бы втрое увеличенный портфель, стоял на полу.

— Госпожа Антонеску, — сказала я. Она обернулась. — Давайте прощаться.

У меня даже голос задрожал. Госпожа Антонеску подошла ко мне, протянула мне руку. Я переложила коробочку из правой руки в левую, ответила на ее рукопожатие…

— Стася, — сказала она, — я должна повиниться перед тобой. Ты чудесная девочка, умная и добрая. А я, наверное, предательница. Я шпионила за тобой. — Она криво улыбнулась. — Ну, скажем так, в хорошем смысле слова. Я описывала каждый твой день и посылала письма твоей маме. Не за деньги, а просто так. Она меня просила.

VI

— Вы думаете, шпионить без денег — это благороднее? — спросила я.

— Не знаю, — сказала она.

— Мама точно вас попросила об этом?

— Да, разумеется. Мне самой никогда бы не пришла в голову такая мысль. И ведь это довольно трудное, долгое и хлопотное дело — описывать каждый наш день, а потом посылать на почту, всякий раз договариваясь с кем-нибудь из слуг.

— Вы прямо каждый день посылали? — спросила я.

— Нет, конечно, — сказала госпожа Антонеску. — Раз в десять дней примерно. В месяц выходило три раза. Поэтому письма были длинные. В городе было легче. В городе я могла сама бросить письмо в почтовый ящик.

— Вы знаете адрес? — спросила я.

— Знаю, — сказала госпожа Антонеску. — Но все равно я писала на почтамт, до востребования.

— Черт знает что! — сказала я, сжимая в руке кожаную коробочку с изумрудным перстнем. — Просто целый английский роман про сыщиков. В нашем доме! Кто-то шпионит за мной и описывает мои дни! Что я говорю, с кем я говорю, о чем я говорю…

Тут я на минуточку запнулась и представила себе, что вдруг госпожа Антонеску выследила мои разговоры с Гретой и, покуда я подглядывала за Гретой и Иваном, она сама подглядывала за нами троими.

Ну нет, это невозможно. Это уже полный абсурд.

Но все равно! Как я засыпаю, как я просыпаюсь, в какие игры играю, какие получаю отметки и вообще все такое — это все записывается узеньким почерком госпожи Антонеску на длинные листочки, а потом то ли дворник, то ли повар, то ли уж не знаю кто едет в уездный город и бросает письмо в почтовый ящик. Да, письмо до востребования. Но ведь там написано, для кого!

Я повернулась к госпоже Антонеску и повторила громко и сердито:

— Просто настоящий роман про сыщиков! Получается, все кругом знали, а одна я — наивное дитя? Выходит, все наши мужики знали, что вы пишете доносы моей матери?

— Никто ничего не знал, — сказала госпожа Антонеску.

— Как же-с! — возмутилась я. — Ведь на конверте-то была фамилия?

— Нет, — сказала госпожа Антонеску. — На конверте было написано «Предъявителю банковского билета номер такой-то».

— Какой ужас! — сказала я. — Вам самой не странно было играть в эту игру? Вами могла заинтересоваться полиция. Это очень похоже на шпионский шифр.

Я говорила что-то еще, пыталась изобразить обиду и при этом быть язвительной и остроумной, но чувствовала, что говорю что-то не то. На самом деле я ни капельки не была оскорблена тем, что госпожа Антонеску следила за мной столько лет и сообщала об этом моей маме. Наоборот, у меня просто камень с души свалился, когда я узнала, что, оказывается, мама, пускай глазами госпожи Антонеску, смотрела на меня все это время.

— Вы мне скажете ее адрес? — спросила я.

— Нет, — сказала госпожа Антонеску.

— Почему?

— Она не велела.

— Скажите мне, пожалуйста, ее адрес! Мне это очень нужно! Я хочу посмотреть, хотя бы издалека. Я не буду к ней приставать, честное слово! Я просто подойду к дому и буду незаметно прохаживаться перед парадной дверью. А если там напротив есть кофейня, я сяду за столик, надвину шляпку на лоб, и меня никто не узнает. И она тоже. Ну пожалуйста!

— Нет, — сказала госпожа Антонеску. — Я дала ей честное слово.