Дело принципа

— Нет, Далли. — Папа положил погасшую папиросу в пепельницу и закурил новую. — Это все-таки разные вещи. Одно дело на картине в церкви или музее, а другое дело — запрокинуть голову к небу и попытаться себе представить, что где-то там, на небесном престоле сидит Бог-отец. И еще я совершенно не могу себе представить Второго пришествия. А в Символе веры об этом прямо говорится: «Паки грядущего судити живым и мертвым». Когда я был в Риме, мы с товарищем, конечно же, были в Сикстинской капелле и видели эту поразительную огромную, подробную картину — «Страшный суд». Там было все: и могучий Христос, и грешники, и праведники, и облака, и молнии, и сияние, солнце и отблески адского пламени — очень красиво. Но я никак не могу себе представить этого в реальности. Пожар, бомбардировка, захват города неприятелем — это сколько угодно. Хотя я этого, честно говоря, ни разу не видел своими глазами. Знаю только по военным корреспонденциям в газетах и по рассказам бывалых людей. Но я знаю, что так бывает, и легко могу это себе представить во всех подробностях. Признаюсь честно, мне это иногда даже снится. Страшные сны про войну, на которой я никогда не был и, даст бог, никогда не побываю. А вот что касается Страшного суда, — он развел руками, — увы. И странное дело — я полностью верю в то, что описано в Евангелиях: в рождение Христа, в то, как он проповедовал, как его распяли, во всех мельчайших подробностях. Вот все, как там описано, своими глазами вижу, и не надо мне никаких картин. А вот в то, что будет потом, — не знаю. В общем, — усмехнулся он, — я верю в то, что было, а не в то, что будет. А ты сама веришь в Страшный суд?

— Нет, — сказала я. — Хотя верю в то, что он может случиться. А может и не случиться. А верить нельзя на пятьдесят процентов. Вот даже в каком-нибудь романе кавалер говорит барышне: «О, моя любимая! Верите ли вы в мою любовь?» Она может только поверить целиком. Представь себе барышню, — засмеялась я, — которая говорит: «Ах, мой милый Пьер! Возможно, конечно, вы мне будете верны всю жизнь. А может быть, завтра убежите от меня с первой же встречной вертихвосткой». Какое-то издевательство. Поэтому нет. Хотя, конечно, может случиться какая-нибудь новая война, на которой мы все погибнем. Если на нас одновременно пойдут Германия, Англия, Франция и Россия. Они засыплют нас бомбами, окружат со всех сторон своей артиллерией и начнут бомбить. Это будет почище Страшного суда на картинке.

— Где ты такого нахваталась? — закричал папа.

— В газетах, в газетах, — сказала я. — Разве ты не читаешь газет? Да, они уничтожат нас, и какой-нибудь газетчик назовет это «Страшным судом», но это будут только красивые слова.

— Зачем ты читаешь газеты? — спросил он.

— Надеюсь, я не оскорбила твои религиозные чувства?

— Не оскорбила, — сказал папа. — Но меня немножко покоробило, когда ты с шутовским видом читала Символ. Видишь ли, Далли, даже если мы с тобой не верим в каждую букву Символа, на свете есть люди, и их немало, может быть, даже большинство, в наших краях, для которых каждая буква Символа священна, и они верят в Бога именно так, как там написано. Верят в каждое слово, во всех подробностях.

— И что поэтому? — спросила я.

— Поэтому, — сказал папа, — не следует издеваться, глумиться, передразнивать, когда речь идет о вещах, которые для многих священны.

— Так, так, — сказала я. — Значит, я должна уважать чувства мещан и плебеев.

— Это не мещане и плебеи! — воскликнул папа. — Это народ!

— Мне кажется, ты тоже читаешь газеты, — сказала я. — Даже больше, чем я. А дедушка совсем не верил в Бога. Ни капельки. Я в этом совершенно уверена. Потому что он велел вырезать и сжечь целую деревню.

— Кто тебе об этом сказал? — закричал папа. — Это сказки!

И он попытался засмеяться.

— Значит, дедушка врал? — спросила я. — Или это действительно было?

— Потом, — сказал папа, — потом, потом.

— Когда взрослый не хочет ответить на неудобный вопрос ребенка, он часто говорит «потом, потом».

— Нет, — сказал папа, задумавшись над раскрытой пачкой папирос. — Нет, третья папироса подряд — это, мне кажется, слишком много. — Он откашлялся. — Да, слишком.

Я лежала на полу и слушала паркет, но так ничего и не услышала. Наверное, эти адвокаты со своими клиентами говорили шепотом, а может, потолок у них был обит бархатом — для красоты и заодно чтобы не подслушивали.

А теперь, бродя по нашей городской квартире, пойдем дальше. Коридор шел налево и загибался еще раз налево, обходя малую гостиную — совершенно бессмысленную комнату — с диваном, четырьмя креслами и какими-то бездарными жардиньерками по углам.