Дело рыжих

Прищепкин переговорил с лечащим врачом. Разумеется, смерть Сбруевича послужила для инфаркта всего лишь толчком. У Павла Петровича было старое, изношенное сердце мужчины, который шестьдесят лет прожил в бедной и далекой от цивилизации стране, а также всю жизнь проработал в женском педагогическом коллективе, не очень хорошо питался и бестолково, за ящиком, отдыхал. Ко всему у завуча была застарелая стенокардия.

Павла Петровича уже перевели в реабилитационное отделение, и Прищепкин застал его за обсуждением с товарищами по несчастью кандидатов на пост президента на предстоящих в сентябре выборах.

Прищепкин давно не был в больничных палатах — все как–то по моргам больше — и очень удивился воцарившей в них демократии: больные были одеты в домашнее — кто во что горазд, на тумбочках открыто лежали сигареты, телевизоры и здесь продолжали делать свое черное дело: вешали лапшу, долбили психику, замусоривали память явно ненужной пожилым мужчинам информацией о прокладках, погоде на Марсе и красоте Филиных глаз. Уж хотя бы в кардиологию эту гадость не пускали–то!

Павел Петрович оказался почти таким, каким и ожидал его увидеть маэстро поиска: то есть с седым попугайским хохолком упрямца, оловянными глазами педагога старой закалки и нездоровой кожей. Словом, человечком жалким и понятным до слез. Смущаясь, Георгий Иванович выложил ему на тумбочку липкий от сока газетный кулечек с клубникой.

— Павел Петрович, я к вам по важному вопросу. Может, посидим побеседуем во дворе на солнышке?

Из рассказа Калюжного детектив уяснил, что Сбруевич был довольно типичным представителем своего поколения, детство которого пришлось на голодные военные и послевоенные годы, юность — на разоблачение культа корифея всех наук, «торфоперегнойные горшочки», «кузькину мать» всем буржуям и покорение космоса. То есть человеком бережливым, неприхотливым, трусоватым, не очень умным, работящим, надежным, добрым и отзывчивым. Сейчас — хоть бы таких побольше. А ведь это поколение построило мир, в котором мы сейчас живем…

Среди сокурсников Кшиштоф выделялся разве что личным обаянием и повышенной активностью в общественной жизни: был комсоргом группы, членом парткома факультета. Выдвигали, несмотря на то, что выходец из Западной Белоруссии. Спрашиваете, за что конкретно? Ну, знаете, раньше все были такими буками, сопели по углам, словно ежики, глаза прятали. А Кшиштоф всегда светился улыбкой, давал в долг последние копейки.

Друзьями стали они по воле случая: попали в одну комнату общежития, занимались в одной волейбольной секции. Ну и чем–то соответствовали, значит, их характеры.

Оба распределились в Волковыский район, женились на подругах. А так как женщины, сойдясь, в силу сердечной природы часто дружат уже до конца жизни, дружили и они, хотя мужчины к дружбе относятся гораздо проще и практичнее. Раз в неделю, в две Павел Петрович ездил с Кшиштофом Фелициановичем в одну ведомственную баню. Точно так же спорили о политике, распивали по бутылке пива. Вместе с семьями праздновали праздники; последние годы, правда, все реже и реже.

Спрашиваете, были ли у Кшиштофа Фелициановича враги? Нет, он слыл абсолютно бесконфликтным человеком. И это качество предопределялось не убеждениями, вроде толстовского о непротивлении злу насилием, а характером. Припоминается такой случай.

Однажды Сбруевич и его будущая жена с подругой гуляли по безлюдному парку. Дело было зимой, к вечеру: полуосвещенная аллея зияла пустотой и декабрьским неуютом. Их тормознул шпаненок. Ну, по блатной моде того времени в надвинутой на брови кепочке–восьмиклинке, с приклеившейся к нижней губе папироской, в широченных, заправленных в юфтевые сапоги брюках и в куртке под названием «московка» — нечто вроде шерстяного пальто с обрезанными почти до пояса полами, меховым воротником и нагрудными косыми карманами.

Шпаненок спросил, который час. А у Кшиштофа Фелициановича были тогда шикарные трофейные часы.

— Сымай! — отчаянно потребовал шпаненок прерывающимся от волнения голосом.

Кшиштоф был выше его на голову, шире в плечах. Ему представилась отличная возможность поучить шпану приличным манерам. Но он покорно отдал часы, которыми гордился.

Когда его спрашивали, почему так поступил, Кшиштоф только отшучивался: мол, подумал, будто шпаненку часы нужнее.

Отравление друга показалось Павлу Петровичу событием нелепым и необъяснимым. Кому Сбруевич так досадил? Кого обидел? Как мог мешать до такой степени? Павел Петрович и сам ломал над этим голову.

Июнь, цветущие акации. Ночи стояли душные, от топящегося камина жара в офисе на Бейкер — Коллекторная–стрит стояла африканская. Но не мог Прищепкин отказаться от соблазна его разжечь. Как бы холодов дождаться, сырости, которая в Минске так похожа на лондонскую?

Прихлебывая «Аз воздам», сидя в кресле–качалке и глядя на пляшущие языки пламени, Прищепкин начинал грезить о сыскарской славе мирового уровня.