Дело рыжих

О явлении, конечно, наслышались и члены прищепкинской сыскарской группы. Более того, почти все «азвоздамцы» на расстоянии вытянутой руки оного зрели. И Прищепкина, любимого шефа своего Георгия Ивановича… не узнали! Ладно, не разобрал подслеповатый юрисконсульт Швед, но ведь не разоблачил его и ушлый опер Сергуня Холодинец, не разглядели и глазастые «списывальщики» — студенты. Впрочем, и не мудрено.

Ведь персонаж Прищепкина был ниже оригинала почти на треть! Для этого Георгию Ивановичу пришлось, правда, опуститься на колени. А «избыток» ног прикрыть полами длиннющей шинели, которые тянулись за ним, как подол свадебного платья за богатой невестой.

О шинели разговор особый. Хотя бы потому, что была она стародавнего образца, то есть темно–синей, с красными петлицами и гербами Советского Союза в качестве эмблемок. Но темно–синей изначально, то есть очень и очень давно. Ее нынешний цвет теперь поддавался определению разве что интуитивно, тем более что петлицы отсутствовали вовсе. По виду шинели той было не менее ста лет, и не простых, а экстремальных. Вероятно, ее прежние владельцы гибли под пулями и осколками гранат, их убивали ножами, топорами, саблями и кистенями. С приличествующими почестями их хоронили, а шинель передавали следующему стражу законности и правопорядка. В результате она вся была испещрена порезами, дырочками, дырами и дырищами, в бурых пятнах крови, с налипшими на ворс, окаменевшими частичками милицейских мозгов. Кроме того, шинель каким–то образом «дезодорировалась» (ведь натурально–то пить беленькую по причине подшитости Прищепкин не мог) изнутри водкой и «благоухала» на весь переход. Ветеран охраны правопорядка наяривал на гармошке и дурным, хриплым голосом выводил расторгуевский шлягер «Атас»:

Глеб Жеглов и Володя Шарапов
Заслужили в боях ордена…

Маэстро был неузнаваемо загримирован и за версту светился великолепной, торчащей в разные стороны на полметра ярко–рыжей шевелюрой. Нимало не смущаясь собственной ирреальности, Георгий Иванович в перерывах между пением хлебал из горла водку и закусывал огромными луковицами: буль–буль, хрусь–хрусь.

— Убили, гады!.. Кривой саблей меня зарубили в двадцать шестом басмачи–душманы! Случилось это вблизи Самарканда, в ауле Кош Сарыуз… В том бою полег весь наш эскадрон. А почему? Потому что вовремя не подвезли патроны! — с трагичным видом бормотал он, и слезы, слезы натуральные катились по его лицу. — А в тридцать седьмом году, в канун праздника 8 Марта, меня собственноручно застрелил нарком Ежов — в качестве подарка для Нино Берия, за которой, как поговаривали в Малом Совнаркоме, он пытался тогда ухаживать. Когда в Староконюшенный переулок заехала эмка, я просто стоял на часах у входа в общежитие НКВД и проверял пропуска. «Товарищ, можно вас на минутку? Подойдите, пожалуйста». Мои глаза на мгновение встретились с желтыми совиными глазами зловещего карлика, и я тут же понял, что он меня сейчас убьет. Но не смог противиться его воле и бочком, бочком продвинулся к машине. «Как ты посмел оставить пост?!» — прошипел Ежов, выхватил наган и выстрелил мне прямо в сердце. «Пятнадцатый», — успел услышать я удовлетворенный голос наркома, прежде чем умереть, и эмка сорвалась с места.

Вокруг Прищепкина тут же собралась толпа. Жаждущая ржачки. Но «лошадиные трели» застревали в глотках. Более того, некоторые женщины в ответ на представление маэстро тоже заплакали. Следует констатировать: не совсем очерствели еще сердца наши. Кроме того… Ох уж это до инфаркта знакомое, предельно натуралистичное сочетание лука и водки!.. Эх, жисть наша жестянка!

«Понятно, что все эти бредни порождены больной фантазией несчастного человечка, который, наверно, действительно служил в милиции. Пока какие–нибудь рэкетиры не скинули ему на голову мешок муки», — рассудили ЛЮДИ.

— А в сорок седьмом меня зарезали воры из «Черной кошки», — продолжал поливать Георгий Иванович. — Внедрился в банду, все шло путем, но Горбатый меня попросту проиграл в карты… Кабан, чтобы я не дергался, сел на ноги. А Карась кухонным ножом… — Тут детектив выдал такой фонтан слез, что ему бы позавидовал новорожденный китенок. Женщины вокруг солидарно заголосили, мужчины набычились и посуровели. — Так вот, Карась тупым кухонным ножом начал перепиливать мне глотку. Словно барану. Теплая липкая кровь заструилась за воротник… Ой, выпью, не могу больше! — И Прищепкин судорожно присосался к бутылке: буль–буль. Луковицу в пасть: хрум–хрум.

Долго около него никто не задерживался, зрители текли, обновлялись. Прищепкин не повторялся, рассказывал все новые байки. То, оказывается, он погиб в семьдесят втором году в Ростове–на–Дону. При перестрелке, когда брали банду братьев Толстопятовых. То молол что–то про Чечню.

Несколько раз за день к нему подходила милиция: это что там за герой такой соловьем заливается? Прищепкин отводил коллег в сторону и предъявлял удостоверение.