Дело врача

Ассегаи свистели в воздухе или взблескивали, когда воины раскручивали их над головами[52]. Наши люди отступили к центру лагеря и поспешно выстроились, следуя приказам майора. Мгновение зловещей тишины — и раздался залп. Мы выстрелили раз, другой, третий. Матабеле падали десятками — но они и прибывали сотнями. Как ни быстро следовали наши залпы, выкашивая один рой, свежие рои взлетали, будто из-под земли, на крыши фургонов и прыгали вниз. Другие вырастали почти что у нас под ногами: они проползали между колес, внутрь круга, и затем внезапно возникали, нагие и высокие, прямо перед нами. И все они вопили и улюлюкали, и стучали своими копьями о щиты. Волы ревели. Винтовки палили. Это напоминало оргию демонов во мраке ада. Тьма, яркое пламя, кровь, раны, смерть, ужас!

И все же посреди всей этой свалки я не мог не восхищаться военным хладнокровием и выдержкой нашего майора. Голос его ясно звучал, взлетая над грохотом схватки:

— Спокойно, ребята, спокойно! Не стреляйте наобум. Выбирайте себе удобную цель и убирайте наверняка. Вот, вот, так! Легче, легче! Стреляйте не спеша и не растрачивайте патроны даром!

Он держался посреди бурлящего водоворота тел, как на параде. Несколько человек, ободренные его примером, забрались на фургоны и стреляли с крыш по приближающимся врагам.

Как долго длился переполох, не могу сказать. Мы стреляли, стреляли, стреляли, и кафры падали, как овцы на бойне; но из травы поднимались новые, чтобы заменить их. Они теперь легче могли забираться на фургоны, ступая по изувеченным, бьющимся в агонии телам своих товарищей, потому что мертвые тела лежали снаружи наклонным настилом. Но наконец мне показалось, что численность нападающих уменьшилась, или они уже не так горячо рвались в бой. Упорная стрельба подействовала на них. Мало-помалу они стали задерживаться, а потом и дрогнули. Теперь уже все наши были на крышах фургонов и могли встречать нападающих правильными залпами. Эффект внезапности к этому времени больше не действовал; мы работали хладнокровно и подчинялись приказам. Но несколько наших упали рядом со мною, пронзенные ассегаями.

А потом, совершенно неожиданно, как будто все одновременно охваченные паникой, матабеле замерли, где стояли, и прекратили сражаться. До этого момента их, казалось, не смущало, скольких забрала смерть. Но вдруг мужество изменило им. Они заколебались, отступили, сломались и стали пятиться. Наконец, все как один, они развернулись и побежали. Многие из них с громким криком выпрыгивали из травы, где дожидались своей очереди, отбрасывали прочь свои большие щиты с белыми полосками и мчались без оглядки — черные согнутые фигурки, ясно различимые на фоне саванны. Они все еще сжимали в руках ассегаи, но не осмеливались пустить их в ход. Это было беспорядочное бегство — и плохо приходилось тем, кто отставал.

Только тогда я получил передышку, чтобы подумать и освоиться с ситуацией. Эта битва была первой и единственной в моей жизни. В душе моей имеется некий запас трусости, как, видимо, и у большинства людей, хотя мне хватает мужества хотя бы признаться в этом; и потому я ожидал, что ужасно испугаюсь, когда дойдет до боя. Вместо этого, к моему огромному удивлению, как только матабеле прорвались в лагерь и навалились на нас всеми тысячами, мне просто некогда стало пугаться. Абсолютная необходимость держаться спокойно, заряжать и перезаряжать, целиться и стрелять, чтобы отогнать врага — все это так поглотило меня и так заняло мои руки, что для личных страхов места уже не оставалось. «Они прорвались вон там!» — «Они сейчас сомнут нас на той стороне!» — «Они запнулись!» Эти мысли занимали главное место в наших головах, и дела было так много, что лишь после того, как противник подался и начал убегать со всех ног, мы могли вздохнуть и вспомнить о собственной безопасности. «Я побывал в бою и остался жив, — мелькнуло у меня в голове. — И в конечном счете я боялся меньше, чем ожидал!»

Однако дальше снова стало некогда думать. Оценив новый поворот событий, мы бросились вдогонку за бегущими, посылая им беглый огонь в качестве прощального подарка, чтобы как можно меньше из них достигли своих краалей на плоскогорье.

Когда мы покинули лагерь, в неверном свете звезд нам бросилась в глаза фигура, от вида которой негодование вскипело в сердцах: некий всадник развернулся и помчался прочь первым, опережая туземцев. До того он оставался невидимым, но сразу стало ясно, что это предводитель войска. Высокий, худой, прямой, он был одет как европеец — в светло-серый костюм. У него была отличная лошадь, и он умело обращался с нею; хотя он и бежал сейчас во всеобщем замешательстве с поля проигранного боя, вид у него оставался властный.

Я схватил Коулбрука за руку, почти онемев от гнева.

— Белый! — вырвалось у меня. — Предатель!