Без неё меня корёжило, в центре груди невыносимо пекло, во рту сохло, внутри всё кровоточило, а нервы гудели натянутыми струнами и лопались болезненно, как водянистые мозоли. Я горел в огне и не сгорал, а только мучился. Пересыхал и трескался, как безжизненная пустыня. Все самые сильные чувства вызывала только она — моя девочка, моя Несси. Но всё дело в том, что чувства — есть, а смысла — нет. Я уже как этот коньяк — выдержанный двадцать лет, терпкий, элитный и редкий. На любителя. Но даже элитный коньяк становится уксусом, если его передержать. И я уже квасился. Все сроки истекли, а решения всё не было. В тридцать пять организм уже не обновляет драйвера, а изнашивает накопленный запас системы. А у меня его никогда и не было.
Прости, Несси.
Я тебя знаю. Я тебя вижу. Я тебя чувствую.
Я без тебя умру.
Всё же встретиться с отцом на нейтральной территории — вариант более приемлемый. Видеть его в пентхаусе, который принадлежит нам пополам, или лететь к нему в Вашингтон, как ещё недавно собирался, мне не хотелось. Особняк Bramshill Manor на Оушен Парквэй и квартира на улице Ферман тоже принадлежали не мне. И я задумался о том, чтобы дорвать всё, что нас ещё соединяло.
Я чувствовал, что его новоявленная родственная связь с Наоми заменила нашу с ним — истлевшую за годы неиспользования. Моя семья — это не мать и отец. Моя семья — это бабушка, которой больше нет, Маури и Рассел, ставшие самыми близкими. Экен и Джейк. Даже Аня и гувернантка Марина Чернова были мне ближе родителей.
Несси. Она тоже моя семья — я чувствовал это всеми фибрами души. Девочка, которая вычерпала из меня что-то ненужное и наполнила собой, соединила свой кровоток с моим, сшила мышцы, и теперь они, растягиваясь на разделявшее нас расстояние, как застарелая зубная боль изматывали потребностью ощущать тепло её нежного тела, чувствовать её каждой мембраной и костью, сжимать её и проникать глубоко, настолько, чтобы растворяться в ней, становиться животворящим океаном. Наверное, вот так и ощущается вторая половинка.
И рядом с моей девочкой не может быть такой грязи, как моя мать и отец с Наоми. Поэтому встретиться с ним я согласился в ресторане отеля.
— Здор
Наоми была тут же, блистала бриллиантами и поумерившейся похотью в глазах — всё же моя девочка её остудила.
— Досадное недоразумение, — сел я за столик напротив них, проигнорировав жест отцовского приветствия. — Обойдёмся без сантиментов, — приступил сразу к делу и повернулся к мачехе: — Девочки направо.
Герман прищурился.
— Я не нуждаюсь в твоём одобрении, сын.
— А я его и не выказывал, Герман, — откинулся на спинку стула и смерил его женщину тяжёлым взглядом.
Конгрессмен всё-таки принял правильное решение:
— Прогуляйся по бутикам, дорогая, купи что-нибудь блестящее и дорогое. Мы закончим через… — он посмотрел на свои часы.
— Десять минут. Нам нечего обсуждать.
— Я хотел просто повидаться, Никита…
— Значит, мы закончим уже сейчас. Если у тебя всё — я вернусь к делам.
— Что за девочка была с тобой в ресторане Наоми?
— Тебя это не касается.
— Я был бы рад невестке.
Я усмехнулся:
— Меня пугает и настораживает твоя радость.
Герман выпрямился на стуле и несколько секунд помолчал.
— А это не касается тебя, сын.
— Я тоже так решил. Ни мать, ни отец меня больше не касаются. Жаль, что я не могу выдрать из себя ваши е***чие гены, но я могу выдрать тебя из своей жизни. Тебя не очень-то там и было, так что разница незаметна. Я помню чей бизнес веду — проблем не будет, но все дела только через адвокатов. Всего хорошего.
Я собрался уходить, но конгрессмен пригвоздил меня к стулу:
— Я должен вернуть глаз ягуара…
Встреча с отцом в итоге заняла больше часа, а то, что я узнал, походило на дурной фантастический триллер, но странным образом крутилось вокруг тотема, похожего на тот, что мне привёз Джейкоб — одноглазую голову ягуара. Я слушал, скептически поджав губы, но, вернувшись в номер, достал подарок самбо, уставился в чёрный глаз и вспомнил ещё один сон…