Дело всей жизни. Книга вторая

Но теперь я расчертил свою жизнь на крестики и нолики. Обнулил и пометил ими отношения, планы, мечты, которые касались Несси.

— Знакомы мне твои порядки… — вздохнул друг, и я через тысячи километров знал, что с этими словами он сел на диван и потёр пальцами нахмуренный лоб. — Ты точно норм?

— Да, Расс. Я точно норм.

— Ты её любишь? — вдруг спросил.

— Какое теперь это имеет значение? — устало отошёл от панорамного окна и сел в кресло.

— Любовь всегда имеет значение.

— Это мне говоришь ты? — хмыкнул. — Ты же полетел в Канаду порвать отношения с Лолой. Мы оба улетели, чтобы всё порвать… — Грудь сдавило невралгией.

— Ничего у меня не вышло, Ник. Пока летел — кипел, готов был столько всего сказать. Прилетел, увидел — все слова застряли. Смотрит стоит глазищами своими огромными, вроде с вызовом, а за ним боли целая галактика, так и слышал в голове ее мысли: «Что, бросить меня примчался? Давай начинай, скажи, что слабак, что сдался, что не нужна тебе такая».

— Ты же не сдался?

— Я не слабак, порву жилы на душе, вены на сердце, а сделаю её моей.

— Все гораздо проще, Расс, — вздохнул натужно и длинно, выхлёстывая из груди дурной воздух отравленных мыслей, — ещё в восемнадцатом веке русский поэт сказал: «Чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей».

— Может, русские женщины такие — ты там ближе, тебе виднее, а наши другие, — справедливо возразил друг.

Я и сам представить не мог, чтобы Несси бегала за кем-то, кто её отверг или обидел — американки гордые, в Штатах личность — не пустой звук.

Моя золотая девочка… Несси…

Сердце вырвала. Мир напополам.

— Расс, давай, отбой, — завершил звонок, положил телефон на стол рядом с ноутбуком и откинулся на спинку кресла, уставившись на город.

Я ещё помнил, как ныло сердце, как разрывалось, как не мог найти себе места, когда улетал в Москву. Помнил, как скучал по Несси потом, когда выплыл из тумана, в который ввергал себя алкоголем, потому что в забытье видел мою девочку. Там — в запределье — мы были вместе. Я словно открывал портал в другое измерение, туда, где мы любили друг друга и не выпускали из рук, мыслей и сердец.

А сейчас я чувствовал другую тоску. Она застыла в уголках глаз, притаилась за слизистой, набухла и слепила. Сердце разорвалось и пробило грудь острыми осколками.

Мне больно всегда. Боль — моя жизнь.

Рассел прав — её нужно из себя выколотить. И боль, и жизнь. Нарваться на отморозков — дать отпинать себя в фарш. Я дико хотел сорваться. И ярость уже пеленала мозг в красный саван, в груди столкнулись холодный циклон разочарования с горячим торнадо дурной силы.

Мой разум пекло. Меня накрывало… И выволокло на улицу.

Я шёл, не зная куда, сжимал кулаки и искал того, кто меня уничтожит.

Я уже уничтожен.

Что же ты с нами сделала, Несси?..

***

США, Нью-Йорк

Я совершенно ничего не могла сказать, чувствовала себя до такой степени виноватой перед Никитой за свою идиотскую откровенность со Стэйрой, понимала, что сейчас выглядела провинившейся собакой, сгрызшей ботинок хозяина, и ничего с этим сделать не могла. Стыдно было поднять взгляд на репортёров, на Коннора и Келли, смотревших на меня и не понимавших, что происходит и что им делать, мои веки словно налились свинцом, я зажмурилась и вдруг почувствовала, как кто-то взял меня за плечи.

Тут же защёлкали камеры, засверкали вспышки, журналисты что-то надиктовывали в свои микрофоны, комментировали всё, что видели, и снимали кафе.

Открыла глаза и подняла на Коннора умоляющий взгляд. Он склонился к моему уху:

— Что происходит? Вызвать полицию?

Замотала головой и закрыла лицо руками, словно могла затолкать обратно хлынувшие из глаз крупные слёзы. Освободилась из рук Коннора, выступила вперёд — надо что-то ответить, покончить с этим ужасом раз и навсегда. Репортеры сразу оживились, вспышки слепили залитые слезами глаза, в голове уже, как ложки, ножи и вилки в пустой кастрюле, звучала какофония вопросов:

— Это ваше кафе?

— Это ваш новый парень?

— Да, — ответила на первый вопрос, но не вовремя отчётливо ввернувшийся в секундную паузу второй забрал ответ себе.

— Это кафе вы открыли на деньги, которые заплатил Никита Соломат?

— Вы любили погибшего миллиардера?

— Нет, — снова не успела ответить и схватилась за виски, пытаясь унять пульсацию и шум в ушах от поднявшегося давления.

— Сколько вы получили денег?

— Что вы продадите теперь, когда лишились девственности?

— Вы будете делать гименопластику[10]?

Меня окружили плотным кольцом, казалось, я мяч, который кидали из рук в руки отпетые хулиганы и ждали от меня любого неосторожного движения, чтобы начать насмехаться, сделать больно, вывернуть слова наизнанку вместе с сердцем. Перед глазами всё завертелось в сумасшедшем калейдоскопе, в ушах стоял белый шум, перед глазами десяток лиц размножился в бесконечные алчные маски, уродливые от истинных эмоций.

Даже стервятники, смотрящие на умирающую добычу, имеют больше сострадания и такта.