Дело Живаго. Кремль, ЦРУ и битва за запрещенную книгу

«Это билет вашего союза, из которого вы только что меня вычистили», — сообщил он часовому и заговорил о брюках.

«У нас можно, у нас все можно, ничего», — ответил часовой.

Однако их ждал совсем не Хрущев. Когда Пастернака проводили в кабинет, его встретил… Поликарпов. Тот успел побриться и вел себя так, словно весь день просидел за своим столом. Он встал и «торжественно, голосом глашатая на площади» объявил, что Пастернаку позволят «остаться на родине».

Но, продолжал Поликарпов, Пастернаку придется помириться с советским народом.

«…гнев народа своими силами нам сейчас унять трудно», — продолжал Поликарпов. Он намекнул, что в завтрашнем номере «Литературной газеты» появится очередная порция этого гнева.

Пастернак ждал не такой встречи, и он не выдержал: «Как вам не совестно, Дмитрий Алексеевич?.. какой там гнев? Ведь в вас даже что-то человеческое есть, так что же вы лепите такие трафаретные фразы? «Народ!», «народ!» — как будто вы его у себя из штанов вынимаете. Вы знаете прекрасно, что вам вообще нельзя произносить это слово — народ». Поликарпов шумно набрал воздуха в грудь; ему нужно было покончить с кризисом и заручиться согласием Пастернака.

«Ну, теперь все кончено, теперь будем мириться, потихонечку все наладится, Борис Леонидович… — А потом он вдруг дружески похлопал его по плечу: — Эх, старик, старик, заварил ты кашу…»

Пастернака разозлил фамильярный тон и то, что его назвали «стариком».

«Пожалуйста, вы эту песню бросьте, так со мной разговаривать нельзя», — сказал он.

«Эх, — продолжал Поликарпов, — вонзил нож в спину России, вот теперь улаживай…»

Пастернаку надоели эти обвинения в предательстве.

«Извольте взять свои слова назад, я больше разговаривать с вами не буду», — сказал он и направился к двери.

Поликарпов пришел в замешательство:

«Задержите, задержите его, Ольга Всеволодовна!»

Почувствовав слабость Поликарпова, Ивинская сказала:

«Возьмите свои слова назад!»

«Беру, беру!» — пробормотал Поликарпов.

Пастернак вернулся, и разговор продолжался в другом тоне. Поликарпов обещал в ближайшем будущем связаться с Ивинской; он негромко добавил, что придется написать еще какое-то обращение от имени Пастернака.

Пастернак остался очень доволен тем, как он держался.

«Они не люди, они машины, — говорил он. — Видишь, какие это страшные стены, и все тут как заведенные автоматы… А все-таки я заставил их побеспокоиться, они свое получили!»

В машине, на обратном пути в Переделкино, Пастернак громко повторил весь разговор с Поликарповым, хотя Ивинская шепотом предупреждала его, что шофер наверняка «из органов» и передаст все, о чем они говорят.

Во время затишья Ирина вспомнила строки из поэмы Пастернака «Лейтенант Шмидт»:

Напрасно в годы хаоса
Искать конца благого.
Одним карать и каяться,
Другим — кончать Голгофой.
…

Наверно, вы не дрогнете,

Сметая человека.
Что ж, мученики догмата,
Вы тоже — жертвы века.
…

Я знаю, что столб, у которого

Я стану, будет гранью
Двух разных эпох истории,
И радуюсь избранью.

Услышав свои стихи, Пастернак затих. Очень длинный день подошел к концу.

Глава 13. «Я пропал, как зверь в загоне»

Народный гнев нашел свое отражение на страницах «Литературной газеты» под шапкой «Гнев и возмущение: советские люди осуждают действия Б. Пастернака»[679]. На развороте напечатали 22 письма с такими подзаголовками, как «Прекрасна наша действительность», «Слово рабочего» и «Оплаченная клевета». Экскаваторщик Ф. Васильцев недоумевал, кто такой Пастернак; он признавался, что не читал его книг, и называл Пастернака «белогвардейцем». Р. Касимов, рабочий-нефтяник, также спрашивал: «Кто такой Пастернак?» — и тут же добавлял, что Пастернак — «автор эстетских, заумных стихов, непонятных читателям».