Дельцы. Том II. Книги IV-VI

«Мы ищемъ все дѣла съ Павломъ Михайловичемъ, говорила она про себя; — но мы мало дѣлаемъ простого добра, вотъ такого, которое не требуетъ никакой пропаганды, никакихъ усилій, никакого навязыванья. Человѣкъ живетъ точно въ изгнаніи, умираетъ, убитъ горемъ, и это горе дала ему я, я — и никто больше. Онъ, какъ благодѣянья, проситъ одного: узнать отъ меня, что я счастлива, прочесть нѣсколько строкъ моихъ, написанныхъ дружескимъ тономъ! Вотъ оно, дѣятельное добро. Какъ легко его дать! Чего оно стоитъ? И то-ли можно-бы было дать этому человѣку? Неужели онъ не заслуживаетъ теплаго отзыва, человѣчнаго участія? Поѣхать къ нему, прожить съ нимъ нѣсколько мѣсяцевъ другомъ, сестрой, закрыть ему глаза, скрасить ему послѣдніе часы!… Банально! буржуазно! пахнетъ нѣмецкой цедрой! закричатъ иные люди «дѣла». А Павелъ Михайловичъ? Онъ не закричитъ. Если сказать ему: «я ѣду къ Повалишину вотъ потому-то и потому-то», онъ дастъ даже свое одобреніе, но это-то одобреніе и убьетъ то, что въ такомъ поступкѣ будетъ простого, естественнаго, задушевнаго. Онъ разберетъ его «съ цивической точки зрѣнія», начнетъ доказывать, что я не имѣю никакого повода считать себя передъ Александромъ Дмитріевичемъ въ чемъ-либо виноватою, что мое желаніе — желаніе женщины съ благородной натурой и безъ всякихъ предразсудковъ. Къ этому онъ прибавитъ, что такое добро не должно все-таки поглощать всего нравственнаго существа женщины, что элементу жалости не слѣдуетъ слишкомъ давать развиваться въ ущербъ высшимъ задачамъ женщины-гражданина. Все это будетъ умно, даже симпатично и… прѣсно. Но вѣдь я не поѣду къ Александру Дмитріевичу. Стало быть, нечего объ этомъ заводить и рѣчь».

Она прервала нить этихъ соображеній, вынула изъ бювара листъ почтовой бумаги и поставила число; потомъ опять задумалась.

«А если не говорить о желаніи проститься съ мужемъ (она такъ и выговорила про себя «съ мужемъ»), то нельзя или не къ чему говорить и о письмѣ. Скрывать?»

Лицо Катерины Николаевны подернулось опять легкимъ румянцемъ. Что-либо скрывать было для нея ножъ острый, по гордости и любви къ свободѣ.

«Но я вѣдь скрывала-же отъ мужа, вдругъ спросила она, — мои отношенія къ Борщову до самой той минуты, когда пришла къ нему въ кабинетъ объявить, что я не жена ему? Обмана, то есть грубой лжи, въ моемъ поведеніи не было; но искренности тоже не было. Быть можетъ, приходи я къ нему, какъ къ старшему товарищу, каждый вечеръ, и разсуждай вслухъ о моемъ сближеніи съ Борщовымъ…»

Она не докончила и встала. Ее точно испугало новое направленіе ея мыслей. И не за что ей было схватиться, что-бы удержало ихъ на этой наклонной плоскости.

«Я могу сказать Борщову о письмѣ къ Александру Дмитріевич у… Но я уже промолчала о «миссіи» Кучина. Съ перепиской будетъ, въ сокращенномъ размѣрѣ, тоже, что и съ планомъ поѣздки въ Ниццу. Довольно разсужденій!»

Минуту спустя она, съ разгорающимся лицомъ, писала скоро и порывисто, низко нагнувшись надъ бумагой.

Борщовъ вернулся къ обѣду. Онъ обыкновенно заходилъ въ кабинетикъ Катерины Николаевны предъ самымъ обѣдомъ. Но на этотъ разъ прошелъ прямо въ столовую, когда человѣкъ доложилъ ему, что кушать готово.

Катерина Николаевна вышла къ столу съ пылающими щеками. Это, разумѣется, бросилось ему въ глаза.

— Что ты, писала что-ли? осторожно спросилъ онъ.

— Писала, проговорила она, глядя на суповую чашку, изъ которой она въ эту минуту черпала. — Лизы нѣтъ? замѣтила она, поглядѣвъ на пустой третій приборъ.

— Вѣрно, матери совсѣмъ плохо. Ты была у ней вчера?

— Была.

— Какова она?

— Не хороша.

Въ головѣ Борщова мелькнуло нѣсколько вопросовъ. Онъ чувствовалъ, что Катерина Николаевна какъ-будто стѣснена, но не хотѣлъ ни о чемъ ее допрашивать.

А она, дѣйствительно, была стѣснена. Письмо она написала и оно вышло у ней очень теплое. Когда она его перечитывала, то чуть-чуть не разорвала, но внутренній голосъ прошепталъ ей слова кротости, и сознаніе чего-то похожаго на вину охватило ее.

Она не разорвала письма, а запечатала его. Съ этой минуты между нею и Борщовымъ выросло что-то, чего прежде не было. Говорить о своей перепискѣ съ мужемъ она рѣшительно не могла; но была-бы рада, если-бъ онъ самъ сдѣлалъ ей какой-нибудь вопросъ, позволяющій дойти до этого сюжета.

Вопросъ не являлся.

— Лиза скоро останется сиротой, выговорилъ Борщовъ не то вопросительно, не то утвердительно.

— Да, подтвердила Катерина Николаевна.

— Ты видѣла у Надежды Сергѣевны эту… Авдотью Степановну?

— Она не отходитъ отъ нея.

— Говорила она тебѣ что-нибудь насчетъ процесса?

— Какже. Она положительно надѣется выиграть.

— Какая привязанность въ этой женщинѣ къ Загаринойі А больше, кажется, ее ни на что не подвинешь!

— Я пробовала, откликнулась Катерина Николаевна, — но она отвѣчаетъ мнѣ все мистически…. говоритъ, что только Загарина и судьба Лизы и удерживаютъ ее «въ мірѣ», какъ она выражается… Мы съ нашей діалектикой безсильны съ такими натурами, закончила она и почти язвительно усмѣхнулась.

— Бѣда не большая! — замѣтилъ суховато Борщовъ.