Деметра

Эти мысли затухающим воплем метнулись в его голове, в то время как сознание затопило одним нестерпимым порывом — догнать ее и вцепиться руками и зубами в этот невзрачный кусок булочки…

Он едва не сделал этого рокового движения. Его побелевшие от напряжения пальцы инстинктивно нашарили теплую рукоятку управляющего джойстика… Но в этот момент ему на колени упало что-то небольшое, но достаточно увесистое, чтобы он почувствовал прикосновение и, очнувшись от наваждения, изумленно уставился на свои колени…

Там лежала монета, поблескивая в неярком уличном свете, словно серебристая чешуйка диковинной рыбины…

Мимо него тек, спеша по своим делам, поток пешеходов. Илья Матвеевич сидел, неестественно выпрямившись в своем кресле, и неотрывно смотрел на круглый кусочек металла, словно боялся, что заразится от него неведомой, но страшной болезнью…

Пока он сидел в мучительном ступоре, ему на колени, звонко клацнув о ребро предыдущей, упала еще одна монета.

Он поднял глаза, но не успел разглядеть, кто кинул ему непрошеное подаяние. Мимо по-прежнему тек поток незнакомых лиц…

Капитан снова опустил глаза, и вдруг до него окончательно дошло, ЧТО лежало у него на коленях!..

Терпеть дальше он уже не мог. Почему-то воровато оглядевшись, он зажал во вспотевшей ладони полученные монеты и поспешно тронул джойстик управления, посылая коляску к лотку ближайшего уличного торговца.

Потом, прижав к себе купленный хлеб, он с тупой целеустремленностью отъехал от этого перекрестка, свернул в боковой проулок и остановился, оказавшись в полном одиночестве у разрушенного подъезда нежилого здания.

Во рту по-прежнему стоял тугой ком слюны. Белгард ощущал, что стал противен самому себе — грязный, жалкий, замерзший… Ему было мучительно стыдно… но все эти чувства бледнели перед тем, как он хотел есть…

Впившись зубами в коричневый мякиш, он жевал, судорожно сглатывая, пока в руках не осталось ничего — ни крошки.

Отерев рот тыльной стороной ладони, Белгард огляделся. Проулок был пуст. Хотя какая разница? — подумал он, страшась вспомнить терзавшие его только что чувства. Как ни странно, но он не ощущал ни сытости, ни удовлетворения, только опустошенность и тяжесть в желудке. Хотелось спросить у самого себя: неужели это то, из-за чего я только что был готов броситься на человека?..

Губы капитана вдруг мелко задрожали не то от холода, не то от мучивших его болей, не то от обиды и горького, беспомощного стыда… Ему нестерпимо хотелось в тот миг броситься назад, на людную улицу, и крикнуть в лицо серому, безликому потоку, что все это неправильно, что так не должно быть…

Но он не сделал этого. Виной тому была его память.

Илья Матвеевич вспомнил Кьюиг, нищие кварталы, грязные проулки у складов космопорта и бродяг, что как тени ошивались подле открытых круглосуточно дешевых ресторанчиков…

Он всегда старался побыстрее пройти этот неприятный для него участок пути, а чаще всего пользовался каким-либо транспортом, чтобы не видеть этих плохо одетых, грязных людей…

Сейчас он поймал себя на том, что за всю свою жизнь он ни разу не бросил никому на колени обыкновенной монеты…

С неба начал срываться нудный осенний дождь. Наступал вечер, вокруг заметно похолодало, и на соседних улицах зажглись редкие фонари. Нужно было искать, где укрыться на ночь, и Илья Матвеевич тронул управляющий джойстик своей коляски, направляя ее в серый сумрак выбитого дверного проема нежилого здания.

* * *

Ночью в Городе было совсем неуютно.

Звуки, тени, проблески света с обжитых улиц — все это сплеталось в мрачной, неестественной гармонии, создавая особую атмосферу. Где-то скрипел на пронзительном, холодном ветру ржавый лист кровельного железа. В руинах зданий заброшенного квартала, среди огрызков верхних этажей раскачивался забытый фонарь. Тени плясали по асфальтовому покрытию улицы, серым стенам и проломам, то удлиняясь, то укорачиваясь в такт порывам ветра.

В этот час в заброшенных городских кварталах не было ни души, с наступлением темноты город постепенно коллапсировал, сжимаясь в яркую точку центральных улиц. Только тут было светло и относительно безопасно.

На окраине обжитых кварталов, там, где свет резко граничил с тьмой, люди, спешащие укрыться от темноты, становились свидетелями каждодневного ритуала. Из центра, со стороны казарм городского гарнизона, перед самым наступлением ночи раздавался приглушенный гул. Он полз по Городу, распадался на отдельные источники, усиливался, пока на основных, ведущих в центр магистралях не показывались яркие глаза зажженных фар.