Демидовский бунт

Парамон все так же молча, бережно подсунул руки сыну под мышки, Илейка взял покойника за ноги, и под любопытные подглядки из-за плетней они прошли в край села, внесли Макара в низкую подслеповатую горницу с двумя маленькими окнами – одно на Чарыш с его зарослями, другое во двор, огороженный ивовым плетнем. Седой сиплоголосый и трясущийся дед зажег у изголовья внука тоненькую прозрачную свечку. За перегородкой в два голоса выли женщины.

Илейка попятился к раскрытой двери и, незамеченный, вышел.

Вдоль улицы по придорожной мураве шли два мужика в новых скрипучих лаптях и в белых выходных обмотках. Шли, размахивали руками – говорили о самоубийце.

– Лавка в каком месте, добрые люди? – Илейка догнал мужиков и с заметным усилием еле успевал идти вровень с ними.

– Лавка? – переспросил один из них, мельком глянув на пустую котомку, улыбнулся. – Брандахлысту кислого захотелось? А иди за нами. У Досифея Полудяха под одной крышей и трактир и лавка.

В центре села, возле церквушки, но ближе к реке, разместился просторный срубовой дом под шатровой крышей и с тесовыми резными воротами. Над воротами сбита из трех досок вывеска, а на ней красной глазурью жирно выведено «Торговый дом. Досифей Полудях и сын». Под вывеской – испачканная жиром полочка, где на ночь хозяин трактира выставлял стеклянный фонарь.

В просторном и затоптанном трактире было многолюдно и душно, несмотря на открытые створки трех окон. Пахло перебродившим овсяным пивом, потными обмотками, разопревшим в чугуне горохом. За четырьмя продолговатыми столами на лавках теснились, по случаю воскресного дня, мужики. Разговор шел о самоубийце: прежде приходилось не единожды слышать о самосожженцах, но это было где-то и с кем-то, а тут нате вам – перед всем селом такое сотворил. И не чужак, свой же, на глазах вырос, а гордыня не простого мужика в нем оказалась, не стерпел каторжных работ и притеснения!

– Должно, благий час нашел на Макара, коли решился бунтовать, – услышал Илейка, переступив порог трактира. За ближним к двери столом бородатые головы повернулись и с любопытством уставились выжидательно на него.

– Во, еще один! Должно, дружок Макаркин. Зрил самолично, как покойника волок к дому, Парамошке помогая. Допытать бы его, братцы.

Илейка снял мурмолку, троеперстием перекрестился на закопченный иконостас в переднем углу. Разговор за спиной не умолк, посыпались опасные вопросы:

– Должно, беглый. Кто его знает, мужики?

– Эй, бродяжка, ты отколь приблудился к нам?

Илейка прошел к трактирной стойке, на ходу отвечал:

– Не бродяжка, а солдатский сын! Мамка померла, иду к тятьке. Он сержантом послан недавно в Бийскую крепость. – Илейка врал, потому как в противном случае, он уже понял, ему из села не выйти беспрепятственно. Из кладовой к стойке вышел толстощекий губастый парень, стриженный под кружок. Широкой грудью он навалился на прилавок, презрительно сощурил карие сонные глаза, оглядел оборванного посетителя.

– Чево тебе? Воришка небось? А ну пошел прочь!

– Зашел харчи купить в дорогу, до Бийской крепости.

– Ишь ты, каков купец! А чем платить-то станешь? Не по рылу тебе и пятака медного иметь. Ну-ка, тряхни мошной!

Илейка вынул из кармана заранее приготовленные медные деньги и протянул горсть над прилавком. И вдруг произошло несуразное: молодой трактирщик ловко, словно муху над миской, перехватил его руку, придавил к стойке и завопил, невесть чему радуясь. Илейка дернулся, но было поздно.

– Попался, вор, бродяжка! Люди, глядите, воришка сволок со стойки горсть монет! Имайте вора!

Еще несколько месяцев назад Илейка сомлел бы от испуга, а сейчас даже голос не дрогнул. Он со злостью рванул руку из-под влажной ладони трактирщика, рассыпав копейки на прилавок и на пол.

– Не лги! Мои это деньги! На святой иконе поклянусь – мои.

За столами мужики перестали галдеть и стучать кружками, с любопытством ждали, чем все кончится. Вступиться за бродяжку не посмели: Досифей на селе – первостатейный мужик, с ним ссориться – себе в тройной убыток выйдет.

Из кладовой вышел сам хозяин – полная противоположность сыну: черноволосая с сединой голова, глубокие морщины у рта. Худое лицо казалось еще более длинным из-за тонкой и редкой бороды. И телом Досифей не в купеческое сословие, узкоплеч, штаны обвисли.

«Сморчок маринованный всплыл из рассола», – едва успел подумать Илейка, отступив от прилавка на шаг подобрать монеты.

– Что за гвалт, Сидор? – спросил тихо Досифей.

– Нищеброд монеты с прилавка хапнул!

Илейка рта не успел раскрыть в оправдание, как хозяин все тем же равнодушным голосом изрек:

– Имай тогда. К сотскому сведем.

Перепрыгнув через чью-то подставленную ногу, Илейка рванулся к двери. «Пистоль не налапали бы! Узрят оружие – запытают досмерти: откуда взялось?»

Сидор выбежал из-за стойки, вслед ему летел наказ родителя:

– Догони и вытруси хорошенько! Да к сотскому.

Почти из-под ног от крыльца метнулся заспанный неряшливый петух с большим исклеванным гребнем. Теряя перья, он взлетел на старую кадь, до краев наполненную затхлой водой, и заголосил недурем, перепугав впечатлительных хохлаток.