Демидовский бунт

И бригадир Хомяков уверовал – Чуприн прокричал сущую истину: лягут все в неистовом упрямстве и гренадеров одним залпом уполовинят, а вторым добьют прочих на пароме. Да и своя жизнь, пусть и в немилости у Сената будет за отступление, а дорога безмерно самому себе и семейству. И Хомяков поспешил дать команду прекратить стрельбу и гнать паром на шестах к калужскому берегу.

– Так-то оно лучше будет и вам, солдаты, и нам! – вдогонку гренадерам крикнул Иван Чуприн. – Да не забудьте свои шквадроны с мели стащить, изголодаются драгуны, кониной обожрутся!

Василий Горох перекрестился, добавил радостным и взволнованным голосом:

– И на сей раз наша взяла, братцы! Спасибо вам, мужики, за безмерную смелость, будем и дале непоколебимо ждать именного указу от матушки-государыни, а не от Сената! В том и есть наша вера в великом бунте этом!

– Ушел Хомяков, а надолго ли? – засомневался тогда Сидор Дмитриев. – Подойдут скорым сикурсом к нему еще полки, от Сената обещанные, поведут бой не только от перевоза, а и со всех сторон. Как тогда нам быть, атаманы? – Дмитриев говорил эти горькие, такие вещие, как оказалось потом, слова, а сам вертел в руках треуголку, пулей простреленную заодно с иконой – самую малость бы ниже взять гренадеру в прицеле, и не красоваться бы старому петровскому гвардейцу роскошными прокуренными усами…

– Боялся, что уедете и не догоню, – запыхавшись, прибежал Панфил, протянул Дмитриеву добрую связку подрумяненных калачей, от которых пахло горячим хлебом и мятой. Старик растрогался до слез, проворно сунул калачи в пустую торбу, прикрыл сверху рваной одежонкой. Один калач легко разломил надвое, торкнул легонько в спину сгорбленную жену, сунул ей в морщинистую ладонь теплый белый кусок.

– Подкрепись, родимая, – ласково сказал он и упрятал вторую половину калача за отворот мундира. – Съем в дороге, когда драгуны сядут в седла. Спаси вас бог, детушки! Доведется как в Оренбурге быть, за труд не сочтите навестить горемычных изгнанников. Боле ведь никого из знакомцев не встретить мне теперь. Чу, бегите, родимые! Старшой драгун из лавки уже вывалился с покупками. Наорет на вас, ежели рядом увидит, а то и плетью стеганет! А ты знай, Илья: невиданное мужество выказали ромодановцы, под бомбами и пулями стояли неколебимо. Сломили солдатские пушки тело мужицкое, а души привести в покорность Демидову никому не под силу. Даже императорскому Сенату! Ништо, Христово Воскресение народ не один раз в жизни празднует. Возрадуются еще, чаю в душе своей, мужики в иной час, в иную годину.

Илейка нехотя, оглядываясь на драгун, отошел от телеги с горьким чувством досады – думал порасспросить Дмитриева доподлинно о последних днях ромодановской вольницы. Быть может, кому из атаманов бог дал случай уйти от топора и петли? Но молчаливые, изнуренные долгой ездой верхом да на солнцепеке драгуны снова влезли в седла, обоз с кандальными, скрипя пересохшими несмазанными осями, потянулся улочкой вверх по волжскому склону, выбираясь на просторный Оренбургский тракт.

У поворота близ земляной крепости отставной солдат в последний раз снял с облыселой головы простреленный треух, помахал отрокам. Илейка не сдержал в себе горькой печали:

– Вот, на краткий миг только и довелось повидать одного из ромодановских бунтарей в живых. Прочим плаха да виселица уготованы по приговору сената… – И благодарно сжал руку Панфила.

Панфил тут же отозвался неожиданным известием:

– Послушай-ка, Илья! Недели за три до вашего с моим батюшкой приезда из Яицкого городка прогнали через город большую толпу кандальных. А пред тем ночью за рекой Самарой, где кандальные заночевали, учинилась изрядная пальба. От конвойных солдат прознали горожане, что бежал один из вожаков бунтовавших крестьян, ушел, дескать, дикими приречными зарослями. Здешнее воинское начальство наказывало строго-настрого самарским казакам, что ежели объявится где на дальних хуторах человек волосом темен и с порченой шеей, а по имени будет Михаила Рыбка, то хватать его и тащить в провинциальную контору. А из конторы препроводят его к заводчику Демидову в каторжные подземные работы пожизненно.

Илейке в голову ударила горячая кровь, он еле слышно сдавленным голосом прохрипел:

– И что же казаки? Изловили того Михаилу? Был о том верный слух средь самарских казаков?

Панфил с усмешкой отмахнулся:

– Или дел у казаков мало, как того беглого мужика по дебрям выискивать неведомо где? Ушел бесследно, в яицкие края, должно быть, подался… Боле некуда идти отсюдова.

Илейка облегченно выдохнул и в порыве радости обнял купеческого сына, похлопал по плечам:

– Добрую весть ты сказал мне, брат, о том век буду помнить и добром же отплачу. Стало быть, не колесовали Михайлу Рыбку да Василия Гороха! Стало быть, живы и прочие ромодановские атаманы! И не все очутились в каторжном подземелье у Демидова. Вдруг да встренется еще кто на моем пути? Вот было б радости. А теперь бежим со мной!

– Куда? – сияющий Панфил отозвался с готовностью.