Демидовский бунт

Илейка не выдержал умоляющего взгляда монаха, опустил взор на угли костра. «А как же завет дедушки Капитона? И кто, если не беловодские богатыри, поквитается с царевыми драгунами за побитых ромодановских мужиков? За тятьку Федора?»

– Конечно пойду! – вырвалось у него. Отец Киприан протяжно выдохнул, словно вынырнул из холодной и страшной утробы зимнего омута, торопливо засунул путник себе под рясу.

– В зиму ведь, – словно издалека доходили до сознания Илейки предостерегающие слова Данилы Рукавкина.

– Все едино, – на чем-то своем настаивал отец Киприан, проворно затянув пояс, чтобы не выпал путник. – В одно лето не дойти нам. Где ни то да зимовать. Крест божий нам в защиту от лихой напасти.

Данила пообещал наутро, если и за ночь отец Киприан не передумает, снарядить их перед дальней дорогой: в пригороде Алексеевской они проведут завтрашний день, к каравану присоединится тамошний купец Лука Ширванов.

Уху хлебали в тягостном молчании, будто при покойнике в соседней горнице: Илейка уже привык к хлебосольному Даниле, а тот свыкся с мыслью, что у него растет добрый помощник, которому можно будет доверять наравне с родными сыновьями.

Рассвет едва забрезжил, густой туман еще клубился над самарской поймой, когда Данила Рукавкин проводил четырех побродимов за околицу Алексеевского. Отец Киприан, Евтихий и Илейка, нагруженные тяжелыми котомками, и слепой гусляр Вавила, все одетые в теплые поддевки, поклонились Рукавкину в ноги. Он им ответил таким же трогательным сердечным поклоном.

– С богом, сын мой Данилушка, – взволнованно проговорил монах. – Как знать, может, и не свидимся боле. – Дрогнула рука у старого монаха, когда в последний раз перекрестил он Рукавкина, смахнул непрошеные стариковские слезы, обнял его за крепкую шею, пригнул и поцеловал в лоб. – С нами прощайся навеки, Данилушка. А с Ильей, быть может, еще и сведут вас земные тропы.

– Прощайте, – отозвался Данила. – Живы будете, дайте как ни то знать о себе с попутными купцами.

Побродимы неспешно надели головные уборы. Постепенно закрываемые туманом, они уходили по проселочной дороге все дальше и дальше, навстречу большому красному солнцу, которое вставало каждое утро где-то там, у окиян-моря, над далеким, счастливым и манящим к себе обездоленных Беловодьем.

Данила, когда побродимы совсем исчезли за влажной утренней пеленой тумана, вздохнул, сожалея, словно о покойниках. И будто далекий отзвук на его вздох, донесся приглушенный расстоянием заливистый лай пса Иргиза.

Глава 3. По всей Руси – горе

Отец Киприан в полутьме поднял с примятого клобука всклоченную голову, прислушался. За стенами непрочного, сложенного на скорую руку шалаша – не по вчерашнему ненастью! – было удивительно тихо. Густо пахло мокрой псиной от лежащего в ногах Иргиза, сырой травой, хвоей близких сосен, да еле улавливался в воздухе запах осенней тины недалекого лесного озера.

Осторожно, чтобы не разбудить спавших еще побродимов, отец Киприан посунулся вперед пятками из-под плотного рядна, отодвинул, поворачивая, мокрую и тяжелую ветку ели, которой они закрывали на ночь вход в шалаш. Выглянул наружу.

Прямо перед ним, в просвет между стволами деревьев, по всему склону, словно незатушенное лесное пожарище, жаркими пятнами полыхал осенний лес, а над лесом плыли на запад последние обрывки серой дождевой тучи. Здесь, в пологом междухолмье около озера, ветра совсем не чувствовалось. Нежились умытые ели, сверкали высокими мокрыми верхами и роняли на землю тяжелые капли. Монотонно, будто старый и глухой деревенский дед, ворчал неподалеку за спиной горный ручей, сбегая по каменистому склону.

Пустынны башкирские земли. Который день в полном безлюдье идут побродимы предгорьем Каменного Пояса. Лишь иногда с холма откроется им далекое кочевье с сизыми дымами костров над крохотными из-за расстояния юртами.

Подъедались харчи, добытые Христовым именем да за скупые гривенники в Бугуруслане, и только добрый навык, приобретенный отцом Киприаном в заонежских лесах, давал им возможность сохранить малую толику пшена и муки, перебиваясь через день-два свежей зайчатиной, пойманной в петли из плетеного конского волоса.

Исхудавший Евтихий, завидев иной раз неподалеку непуганых диких коз, в бессильном сожалении вздыхал:

– Ружьишко бы теперь!..

Отец Киприан вздрогнул – за шиворот упали крупные капли: с макушки дерева, качнув мокрые ветки, снялся мокрокрылый глянцево-черный ворон и тяжело полетел над лесом в низкое межгорье к болоту в надежде разговеться поутру рыбкой. Из шалаша вдруг метнулся Иргиз, донесся вскрик Евтихия. Монах заглянул в шалаш – Вавила лежал на спине, вытянув руки вдоль тела. Глаза незряче уставлены в перекрытие шалаша. Рядом, перепуганный, стоял на коленях Илейка и всхлипывал, пятясь прочь из жилища.

Отец Киприан, еще надеясь на чудо, тихо позвал:

– Брат Вавила! А брат Вавила?..

Близ озера, где земля мягче, поочередно топором вырубили неглубокую могилу, схоронили слепого певца и вместо сытых поминок натощак попили из говорливого ручья. Потом обогнули озеро и склоном горы пошли на восток.