Демидовский бунт

– Теперь и мы сойдем, братие, – решил отец Киприан, подхватил длинные полы рясы и неожиданно легко для своего возраста сиганул на берег. Оставляя заметные вмятины на мокрой глине, следом за ним прошел Добрыня. Сварили в чугунке гречневую кашу и, доверившись Иргизу, пригретые солнцем, уснули на постеленном рядне под грачиный крик в ближнем лесу.

Проснулись, когда солнце шло уже на закат, а из сырых и холодных суходолов к реке тянулся бесшумный, как опытный дозор впереди войска, вечерний туман. Добрыня оттолкнул лодку от берега и снова сел за весла.

– Нут-ка, со свежими силами! А то и кормить нас не за что будет, не так ли, Иргиз? – пошутил Добрыня и занес весла для гребка. Пес шевельнул ушами, но смотрел все так же вперед, как будто ждал с часу на час появления за поворотом родного подворья.

Каракульскую крепость миновали через четыре дня, ближе к вечеру. Дозорный с невысокой рубленой башни и на этот раз даже не окликнул их. В тишине побродимы различили, как за частоколом звонили в церквушке к вечерней службе, дружно обнажили головы и размашисто перекрестились. И снова за весла.

Справа, совсем близко от берега, там, где река делала крутой изгиб, неожиданно высветились яркие огни трех костров. Останавливаться было уже поздно, и отец Киприан направил кормовым веслом лодку ближе к берегу.

– Тише веслами, брате Добрыня, – прошептал отец Киприан. Он всматривался в костры и неясные фигуры около них, ломал голову – что за людишки? Рыбаки? Но почему так далеко от крепости и где их лодки со снастью? И на киргиз-кайсацкое становище не похоже. Округлых юрт не видно, да скотоводам со своими стадами здесь и делать еще нечего: снег по оврагам сошел недавно, свежая трава только-только начала пробиваться из-под прошлогодней, и то лишь в местах, прогретых солнцем.

Неужто лихой, шатающийся народец?

– Опусти весла, – снова прошептал отец Киприан, повернулся на кормовом сиденье, всматриваясь во тьму.

Уже почти поравнялись с высокими кострами. Человеческие фигуры на черном срезе берега теперь четко выделялись на фоне серого южного небосклона – длинные кафтаны, привычные глазу головные уборы. Однако не похоже на обозников, заночевавших в пути, – нет телег, не видно и стреноженных коней поблизости.

– Эй! – прокатился вдруг над водой зычный окрик, и отец Киприан вздрогнул, резко качнулся. Чтобы не упасть, вцепился правой рукой в сиденье. Крик повторился, злой и властный:

– На лодке! А ну – живо к берегу чальте! Да безпротивно чтоб!

Над обрывом – будто огромная каменная глыба – возник человек. Он вглядывался в темноту: луна только что взошла и едва оторвалась от горизонта, отчего тень высокого обрыва накрыла речную гладь. Побродимы смолчали на окрик нежданных досмотрщиков.

– Греби! – сердито шепнул отец Киприан Добрыне. – Мнится мне, разбойная ватага здесь…

Лодка дернулась вперед и заскользила вдоль берега. Добрыня вкладывал в гребки всю силу, не обращая внимания на резкую боль в ладонях. Илейка с носа лодки, удерживая рычащего Иргиза, хорошо видел гнущиеся весла, широкую спину Добрыни и отца Киприана – монах наклонился вперед, словно коршун на ветке, готовый пасть на добычу.

Человек над обрывом пробежал несколько шагов, поскользнулся и еле устоял на ногах.

– Кому сказано – чальте к берегу! – закричал он и зачем-то вскинул руку перед собой, словно намеревался схватить Добрыню за плечи и оторвать от весел.

Выстрел грохнул, будто близкий удар грома! Крик Илейки слился с протяжным стоном Добрыни, который резко вскочил на ноги, схватился руками за лицо, и шумно рухнул через борт в воду.

– К берегу! – гремел голос с обрыва. – Перестреляем как зайцев!

Отец Киприан увидел рядом со стрелявшим еще несколько человек, вытащил свой пистоль, прицелился. Выстрел и ответный крик над обрывом прозвучали одновременно.

– О-о, черт! – И кто-то рухнул на темную землю, в ответ сверкнули два торопливых огонька – пули звонко булькнули в воду у борта.

– Казаки там! – послышался из темноты предостерегающий возглас, черные фигуры отбежали от обрыва, другие принялись поспешно разбрасывать костры и тушить огонь. Отец Киприан встал с коленей, взял кормовое весло.

– Добрыня, брате, вылезай. – Он оглянулся в надежде увидеть над темной водой курчавую голову побродима.

Ответом ему было ночное безмолвие. Монах вскинул недоуменный взгляд на полусогнутого отрока. Бросив ошейник люто лающего Иргиза, Илейка по-заячьи часто-часто клацал зубами, пытаясь что-то объяснить, потом икнул, схватился руками за горло, сдавил его. Похоже было, что его вот-вот вырвет.

– Ты что, Илья? А где Добрыня? Грести ведь надо… – растерянно пробормотал монах, озираясь по сторонам.

Илейка, шатаясь, пересел на среднюю скамью, взял теплые еще ручки весел, махнул ими.

– Где Добрыня? – вновь спросил отец Киприан, теперь уже обеспокоенно. – Не греби быстро, Илья. Может, к берегу выплыл? А ты что плачешь? Оробел так?

– Пуля Добрыню… в голову ударила… Утонул он. – Илейка провыл эти слова сквозь слезы, он наклонялся вперед, заносил весла и, стискивая зубы от напряжения, тянул их на себя.