Демон

Гарри по-прежнему била дрожь, внутри все

кипело от злости, а снаружи знобило, ощущение было такое, словно он отравился, и он кое-как высидел до конца вечера, пока не пришло время ложиться спать. Линда выкупала Гарри-младшего, уложила его в кроватку, потом подошла к Гарри, положила руку ему на плечо и спросила, все ли у него хорошо. Может быть, что-то случилось? Он покачал головой. Я могу чем-то помочь? Он опять покачал головой. Она пристально посмотрела ему в глаза, медленно убрала руку с его плеча и провела весь остаток вечера, читая книгу.

В комнате было холодно. Гарри чувствовал этот холод, пробирающий до костей. Никогда в жизни ему не было так холодно, как сейчас. Леденящий озноб, словно в склепе. И все те же странные ощущения в теле, будто его отравили. Они легли спать, и Линда поцеловала его перед сном, и он чувствовал, как она беспокоится за него, но не мог ничего сделать, лишь еще глубже забиться в свою отравленную ледяную стынь.

Ему казалось, что он не смыкал глаз всю ночь. Даже если он и засыпал, ему снилось, будто он бодрствует, и он так старался уснуть, что просыпался от этих усилий, и все начиналось сначала. К тому моменту, когда прозвенел будильник, Гарри чувствовал себя совершенно разбитым. Ему кое-как удалось поддержать разговор с Линдой за завтраком. Все было словно в тумане, но он знал, что это все-таки явь, а не сон.

Стук колес электрички в то утро как будто твердил ему – глупо, глупо, глупо, глупо, – слово просачивалось из-под пола вагона, гудело в ногах, стучало кровью в висках: ГЛУПО! ГЛУПО! ГЛУПО! ГЛУПО! ГЛУПО!!!!

Да, я

знаю, что глупо. Знаю, что сам виноват. Надо было быть благоразумнее. Надо было предвидеть, чем все закончится. Уже давно пора было бы знать. А я сглупил, да. Черт, это так раздражает. Огорчил все семейство. Что, интересно, подумает Гарри-младший? Может быть, ничего. Но Линда… О Господи. Теперь главное проследить, чтобы такого больше не повторилось. Да, я прослежу. Зря я вчера поехал домой. Я ведь сам знал, что зря. Знал, что это будет ошибкой. Надо было прислушаться к себе. Впредь буду умнее. В следующий раз буду знать, что надо делать. Теперь я знаю, что надо делать, когда я в таком настроении.

Еще в электричке он твердо решил, что не стоит портить себе день внутренними терзаниями. В обед он выйдет прогуляться. Просто пройтись. Подышать воздухом, так сказать, размять ноги. Он кивнул, соглашаясь с собой, и когда добрался до офиса, сразу же погрузился в работу и закончил дневную норму за пару часов. Около половины двенадцатого он почувствовал легкую нервозность, сразу же бросил работу, выглянул из кабинета, проверяя, нет ли кого поблизости, потом пошел якобы в туалет в дальнем конце коридора, противоположном от кабинета Уэнтворта, спустился по лестнице на этаж ниже и там вызвал лифт.

Он смутно предполагал, что это будет вполне невинная прогулка. Он вовсе не намеревался все время смотреть себе под ноги, но и разглядывать каждую женщину, попадавшую в поле зрения, тоже не собирался. Он вышел без всяких конкретных намерений. Хотел просто пройтись, чтобы снять напряжение и нервозность, и вернуться обратно в контору.

Он не собирался тащить в постель эту телку и заправлять ей, кусая за шею. Он прекрасно осознавал, как оказался с ней в одной постели, и что самое мерзкое – все получилось легко и просто. Улыбка, привет, выразительный взгляд, слово за слово, и вот уже его член долбится в ее истекающее секрециями влагалище, а она вцепилась в него и стонет, словно настал Судный день. И он кончает, и его сперма льется будто бы бесконечным потоком в эту ненасытную дыру, и он ждет, когда придет облегчение, что приходит всегда, когда вместе с семенем из него изливается напряжение…

но облегчение не приходит. Его надежный,

испытанный способ почему-то сейчас не сработал, как бывало всегда. Как должно быть. Да, потом его мучает совесть и чувство вины, отвращение к себе, привкус паскудства во рту, но напряжение всегда отпускает. Хотя бы так, если никак иначе. Освободится хотя бы от этого ужаса, что рвет на части его нутро, словно набитое ржавыми жестянками и бутылочными осколками, хотя бы от этих мучительных судорог, сжимающих грудь, от чего хочется громко кричать, и кричать, и кричать. Уж от этой-то гадости он избавлялся всегда. Но не теперь.

Он лежал на спине,