Демон абсолюта

Потери были тяжелыми. Великий шериф направил мало продовольствия, ружей и боеприпасов; ни одного пулемета, ни одного горного орудия; никакой технической помощи, никакой информации. В течение многих месяцев не было даже денег, и Фейсал велел набить сундук камнями, запереть его на висячий замок, перевязать веревками, поставил его под охрану собственных рабов, и каждый вечерь этот сундук уносили в его палатку… Тридцать тысяч фунтов теперь поступали каждый месяц (Лоуренсу показалось, что сумма помощи, требуемой от Англии Хуссейном для армии Фейсала, была куда более высокой)[268]. Единственной эффективной борьбой, которую могла вести армия, была партизанская война с колоннами турецкого снабжения; для этого требовалось много скаковых верблюдов, а у эмира становилось их все меньше и меньше. Эти вылазки были доверены гарб, племени, которое удерживало берег; именно о них Али сказал, что ждал их перехода к туркам.

— Что вы собираетесь делать? — спросил Лоуренс.

— Плясать под дудку Фахри, — устало сказал эмир.[269]

Турки собирались попытаться выйти на Мекку. Когда их колонна покинула Медину, Фейсал распорядился снова атаковать город тремя группами партизан, которыми командовали его братья, в то время как он перерезал рельсы. Если эта одновременная атака провалилась бы — а какая победа могла бы ждать ее, если их артиллерия была достойна лишь осмеяния? — она, по крайней мере, заставила бы турок вернуться в Медину. Нельзя было надеяться на что-то большее, чем нейтрализация атаки на Мекку.

Вслед за цепочкой рабов, несущих лампы, Фейсал и Лоуренс вернулись через пальмовую рощу в дом эмира. Его домочадцы ждали вечерней трапезы.

Лоуренс, которого все (кроме эмира) считали сирийцем, заговорил о первых казнях в Дамаске. К его удивлению, собрание — знать из Мекки, арабские офицеры, бежавшие из турецкой армии, кочевые шейхи, ни одного сирийца — стали возражать против его сочувственного тона: в ходе процесса установилась связь приговоренных с Францией и Англией. Им было неважно, Джемаль казнил их или кто-то другой: они были достойны смерти.

Теперь в молчании, лишь иногда подбрасывая некоторые каверзные вопросы, Лоуренс наблюдал. Был ли арабский национализм таким глубоким, что мог дойти до подобной суровости? Фейсал мастерски и скрытно управлял этой беседой, всегда готовой перейти в общий хохот: зная свое физическое превосходство, он проявлял готовность к шутке. Его стиль, казалось, был одновременно стилем его народа, его касты и его личности, как бывает в Европе у некоторых прелатов; и его народ, каста и личность казались в нем тремя выражениями одного и того же духа. Отражение источника этого духа Лоуренс бегло замечал в некоторых выражениях лица и словах Али.

«Я знаю, что англичане не желают Хиджаза, — наконец сказал эмир, — но разве они желали Судана? У них тяга к пустынным территориям, чтобы обустраивать их. Насильное благо, как и насильное зло — это страдание, и металл не любит пламя, преображающее его. У нашего народа будет тяжелый характер хромого калеки, пока он не встанет на собственные ноги».[270]

Некоторые из тех, за кем наблюдал Лоуренс, казались ему почти знакомыми: Мавлюд, начальник штаба, два раза пониженный в чине в турецкой армии за свой арабский патриотизм, взятый в плен англичанами и освобожденный ими за то, что просил дать ему возможность присоединиться к армии своих, когда узнал о восстании шерифа, Мавлюд, который крикнул ему, когда его разговор с Фейсалом зашел о египетских артиллеристах: «Не пишите о нас историй: оружие и бой — это будет цениться больше, чем разговоры!»[271] — он напоминал многих из пленных офицеров, которых Лоуренс должен был допрашивать, чтобы принять решение об их освобождении; и он узнавал шейхов кочевников, как узнавал бы неизвестный ему язык, происходивший от языка, ему известного. Все же их союз порождал нечто странное. Даже Фейсал… Этот сарацинский эмир побывал депутатом турецкого парламента, политиком в феске и рединготе. Великий шериф, когда его сыновья вернулись в Мекку, одетые по-европейски, направил их охранять вместе с вождями племен маршруты паломников; но кто находит свою прежнюю душу в государстве, которое когда-то покинул?

То, что объединяло этих людей, казалось национализмом, атмосферой «отечества в опасности», которая мелких сеньоров, одетых в лохмотья, вождей верблюжьих войск с варварскими косичками, до сих пор вечно одиноких между песками и Богом, делала похожими на добровольцев второго года французской революции.