Дражайший Господь Иисус Христос, смилуйся над бедной, запутавшейся, измученной и напуганной душой, которая стоит в темноте на своих костлявых коленках впервые за Бог знает сколько времени и молит о прощении и благословении, но, честное слово, я всегда считала, что Тебе есть о ком позаботиться, а эту старую птичку ты уже однажды наградил, когда папа, брат и дядя Диккер взяли их в детстве на ярмарку в Литл-Рок на повороте столетий, и я увидела дикого человека с Борнео, который бегал по клетке весь черный и полуголый, с торчащей во все стороны шерстью и издавал низкий заунывный вой, гоняясь за белой курицей, а потом он поймал ее прямо перед тем местом, где стояла я и куда меня вжала толпа, так что я даже отвернуться не могла и видела, как он вцепился своими желтыми клыками в ее горло и принялся, чавкая, ее жевать, глядя прямо мне в глаза, и уж тут я не смогла сдержаться и меня вырвало прямо на него, и это его настолько взбесило, что он от ярости начал царапать прутья клетки, пытаясь добраться до меня, так что его дрессировщику пришлось войти внутрь с кнутом и загнать его в угол этой старой грязной клетки, однако к тому времени он уже успел сорвать с меня шляпку, а меня довести до такого состояния, что папе пришлось оставить остальных детей с дядей Диккером и отвезти меня домой в страшных конвульсиях, и потом еще все лето я не могла спать без света, да и то почти каждую ночь просыпалась от жутких кошмаров о черном человеке — не негре, а первобытном черном человеке, которого поймали в ловушку и разлучили с семьей и который сошел с ума от одиночества, ненависти и унижений и поэтому решил вырваться из своего жалкого загона и наброситься на меня за то, что меня вытошнило от отвращения, и однажды осенью, проводив домой маленького Эмерсона, игравшего у нас во дворе, я возвращалась обратно в долину, когда вдруг тростник на обочине закачался, и я услышала глухой леденящий вой, я окаменела на месте, чувствуя, как он приближается, пока, о Господи, передо мной не появилась огромная шапка черных волос, чудовищная пасть и курица, трепыхавшаяся в его руке, — как я бежала, перепрыгивая через рытвины и коряги, продираясь сквозь кусты, пока не наткнулась на овраг и не врезалась в гору металлолома, которую брат сложил здесь, чтобы помешать размыву почвы, я упала навзничь в состоянии какого-то шока — то есть я все видела и слышала, но не могла ни пошевельнуться, ни позвать на помощь, и, что еще ужаснее, — ко мне сквозь ежевичные кусты продирался этот черный человек, словно я еще мало была напугана, и Господь в своем милосердии даже не давал мне лишиться сознания, и тогда я стала Ему молиться, я молилась так, как никогда прежде, — я просила лишь об одном, чтобы Он дал мне быстро умереть и не допустил прижизненных мучений, я клялась, что больше никогда Его ни о чем не попрошу, так помоги же мне, Всемогущий Боже, и тут я понимаю, что это не дикарь с Борнео, а немой придурок, который живет у Уиттиеров и, как обычно, решил стянуть у них пулярку, а звуки, которые я слышала, были не чем иным, как смесью его мычания, возмущенного квохтанья курицы и лая старой гончей, который звучал особенно хрипло из-за того, что мистер Уиттиер привязывал ее цепью к шестифунтовому ядру, сохранившемуся у него со времени службы на флоте, так что собака была вынуждена волочить его за собой, а я молилась о том, что Господь ниспослал мне быструю смерть, иначе я буду лежать здесь парализованная, пока не истеку кровью, но тут этот немой мальчик видит, что я лежу на дне оврага без движения, и отбрасывает курицу собаке, он спускается вниз, поднимает меня и выносит сквозь кусты на дорогу, как раз в тот момент, когда там появляется мой брат, — при виде того, что меня, окровавленную, тащит какой-то черный идиот, он хватает палку и начинает лупить его, пока не прибегает его дочь и моя племянница Сара, они переносят меня в фургон дядюшки Диккера, вместо головы у меня кровавое месиво, но глаза по-прежнему открыты, меня кладут на колени к маме, а мальчика привязывают к фургону — он ждет, когда я все расскажу им, но я, как и он, не в состоянии издавать членораздельные звуки, а тем временем меня несут к врачу, и папа, брат и другие мужчины, присоединившиеся к нашей маленькой процессии, обсуждают, что этого выродка и маньяка мало повесить, что он заслуживает того, чтобы сжечь его живьем или еще похуже, наконец меня вносят в приемную доктора Огилви, раздевают, и он, качая головой, промывает и перевязывает мне раны, мама, папа и сестры плачут, а я вижу мелькающие на крыльце фонари и слышу, как брат говорит другим мужчинам о том, что он сделает с мальчишкой, если я не выживу, а похоже, что мне не удастся выкарабкаться, и тут мои глаза наконец закрываются, я испускаю последний вздох и, кажется, умираю.
