Демон пустоты

Он отбросил со лба волосы, горящие, будто алое вино, и коснулся струн старой лютни, которую давно считали подходящей лишь для детских забав. Непокорный, вольный, каким не дано было уже стать королю, запел Тристан. Король смотрел на трубадура и впервые за долгое время возжелал шелковистого вина и сладкого винограда; он забыл о мертвящей скуке и вспомнил о тоске, о яркой, словно кровь на снегу, жажде того, что нельзя получить. Жар опалил его лицо, ревность к беспечности Тристана уколола душу.

Много музыкантов видел король, но не приводили к нему таких, как Тристан. Он был порочным трубадуром, либертином, полным жизни и желаний, и его вольность каждым жестом оскорбляла обычаи двора. Певец двигался, словно молодой Дионис, никогда не ждал рукоплесканий, не кланялся и не ловил восхищенных вздохов. Глубокий, низкий голос трепетал под звуки давно забытого инструмента, выпускал из темниц жажду неистово испить жизнь. Слушатели сжимали пальцы, но их надежды были обнажены. Проникновенный голос Тристана чуть дрожал, заставляя тело расцветать комками горячих роз. Маски придворных трескались, из их глазниц вылетали стрелы раскаленных взглядов.

Музыка лилась безбрежно и бесстыдно, лаская кожу, а Тристан откидывался назад, пот блестел на груди, кое-как прикрытой шелком рубашки.

Это было непристойное зрелище, ведь непристойна пышущая энергией молодость в душе старика. Это была грубая, смущающая красота, невыносимая своей простотой. Тристан был притягателен многообразием своих лиц, одно из которых казалось великолепным, другое же – изломанным и исполненным тоски. Лютня в его руках заговорила, ожила, будто иссохшая долина, которая расцвела после дождя. Многих могучих волшебников видел король, сотни заклинателей облаков прошли через этот зал, но лишь Тристан показал ему подлинное волшебство.

– Кто позвал тебя?! – Король швырнул об пол бокал с вином. – Что он делает здесь?!

Музыка оборвалась. На середине сломался аккорд. Затихли в страхе и изумлении придворные, следя за тем, как растекается пугающими кляксами на ступенях вино.

– Кто позволил тебе играть?! Кто разрешил тебе показаться в моем дворце?! – вскричал король. – Пусть он больше никогда не появляется здесь!

Страшен был гнев старого правителя. Будто демон раздирал ему грудь, пламенели глазницы, тяжело билось сердце, обуреваемое жадностью. Как же хотел король этой юности, этих алых волос, этой свободы, этого голоса! Как же хотелось вышвырнуть трубадура вон, сбросить его со скалы, не видеть его больше никогда!

– Никто, – произнес в скованном тишиной зале Тристан, и эхо обернуло короля бархатом. – Никто не звал меня, король. Я сам пришел в твой замок.

– Вон! – крикнул король. – Убирайся вон, чертов менестрель!

– Я уйду, – трубадур чуть склонил голову. – Но ты уже голоден, король. Ты позовешь меня снова.

Лютню трубадура сломали пополам, а его самого унизительно вышвырнули прочь, но улыбка Тристана, опутанная алыми кудрями, разбила в тот вечер немало людских сердец. Многие придворные вспоминали непокорные темные глаза. Никто не пел, как он, и никто не мог его приручить.

Что ж, бродяге легко сохранить достоинство – если он упал, то поднимется, отряхнется и пойдет дальше. Так и поступил Тристан, унося с собой сломанную лютню. А что делать королю, если он потерял лицо?

Никогда еще старый правитель не выходил из себя, никогда еще его не мучила такая ярость. Королю отказала выдержка, с трудом давалось молчание, он снова стал гневлив и вспыльчив. Эти чувства застилали взор, и старик не видел, что впервые за долгие годы походка стала тверда, рука снова взялась за меч, разогналась в жилах кровь. В зале рыцарей снова раздается звон стали – король вспомнил вкус войны. Придворные шепчутся за спиной, но что ему их бессильный шелест?

Каждый вечер на дворцовую площадь приходит Тристан. Плавным движением он снимает с плеча, едва укрытого рубахой, старую лютню, пробует струны, выпуская на волю ласковый перезвон. Любой другой выбросил бы инструмент, познавший неудовольствие короля, но Тристан непостоянен во всем, кроме музыки. Безнадежно разбитая лютня терпеливо склеена настоящим мастером, будто ничего и не случилось. Трубадур садится на оставшийся от дневных торговцев чурбак, отбрасывает волосы с лица, встряхивает пиратскими серьгами.

У лютни теперь сварливый нрав, она резко вскрикивает от движений пальцев музыканта. Струны плаксивы, но все нипочем Тристану. Улыбаясь, он прикрывает веки, первые звуки срываются с губ – и время перестает течь. Все, кто проходил мимо, забывают о делах, замедляют шаг. Доводилось им слыхать достаточно песен от музыкантов, желающих монетку. Были среди тех певцов и хорошие, и похуже, но не было никого, подобного трубадуру, который поет лишь для себя.