Демонтаж коммунизма. Тридцать лет спустя

В то же время Липман с соавторами пришли к другому важному выводу: у кремлевского медийного аппарата плохо получается «менять представления общественности, если они основаны на непосредственном опыте людей»337. Есть и другие пределы его могущества – на первый взгляд технического свойства. Так, Оутс находит «убедительные доказательства того, что пользование интернетом способствует более скептическому восприятию и меньшей поддержке российского режима»338. Впрочем, Рейтер и Шаконьи339 делают интригующее заключение: на политические взгляды россиян влияет не пользование интернетом как таковое, а то, каким сегментом интернета они пользуются. Так, в 2011 году участие россиянина в Twitter и Facebook положительно коррелировало с оппозиционными взглядами, но если речь шла о «ВКонтакте» и «Одноклассниках», такой корреляции не наблюдалось. Аналогичным образом Смит и Оутс340 обнаружили у россиян одни и те же модели потребления медиа независимо от их политических пристрастий: сторонники и противники Кремля не составляют «телевизионную партию» и «интернет-партию», а пользуются самыми разными медиа, дополняя их за счет круга личных знакомств, общения на месте работы и неформальных каналов опосредованной коммуникации. Иными словами, заметные различия в паттернах использования медиа связаны с характером общения людей, а не самими медиа. Это, в свою очередь, позволяет предположить, что в онлайне – как и в реальном мире – для россиян наиболее важен микроконтекст.

В интернете – да и во всех медиа – идея местного становится растяжимой. Если медиа представляют собой, цитируя Маклюэна341, «продолжение человека», то сами контакты в интернете с людьми, чья личность вами не установлена и которые могут находиться в тысячах миль от вас, взрывает (или как минимум крайне усложняет) концепцию «вытянутой руки». Но, аналогичным образом, изучение того, как россияне воссоздают местное в среде, где царит анонимность, а все географические и социальные дистанции сводятся на нет, может помочь нам точнее понять, что играет наиболее важную роль в конструировании «локальности».

Один из полезных вариантов подхода к этой проблеме можно найти в работе Мицкевич342, посвященной медийным привычкам российской молодежи, чья социализация почти полностью происходила уже при Путине. Респонденты, участвовавшие в исследовании, в ходе нормального (офлайнового) общения много сил тратят на то, чтобы установить, можно ли доверять их визави, и внушить ему доверие к себе. Зачастую это сводится к легко распознаваемым маркерам, в том числе внешнему облику, манере поведения, зримым признакам достатка и (конечно) этнической принадлежности: «Участники [исследования] способны „считывать“ человека, если он является их зеркальным отражением. Чтобы доверять другому, необходимо, чтобы он выглядел как вы»343. Фокус-группа Мицкевич не приемлет идею репутации: они не желают опираться на сведения о человеке, полученные понаслышке, и составляют суждения о нем на опыте непосредственных (на расстоянии «вытянутой руки») контактов. В онлайне, однако, это сделать куда труднее. Здесь все обычные «групповые» маркеры нельзя увидеть и проверить, а взаимодействие через компьютерный монитор не дает таких возможностей для непосредственного укрепления доверия, как контакты «лицом к лицу». Вместо этого, как установила Мицкевич, ее респонденты ищут маркеры «нормальности» (хотя здесь уместнее русское слово «адекватность», глубже передающее ощущение социальной совместимости) во мнениях и трактовках, высказываемых собеседниками, тем самым стараясь выявить хотя бы частичные признаки того, что им можно доверять.

Эти выводы в совокупности можно истолковать в пессимистическом ключе: россияне (как и большинство других жителей современного мира) рассортированы по «эхо-камерам» различного размера, к которым они привязаны по причине огромного значения передаваемых и отраженных месседжей для формирования доверия. Впрочем, есть и более позитивная трактовка: ее дает Рудакова344, считающая, что простые россияне используют эти интернет-пространства для проведения объективных «расследований», которые прежде были исключительно уделом журналистов. Она отмечает: «Когда журналистика оказывается в глубоком кризисе и в целом перестает стремиться к правде, превращаясь в поиск компромата и пропаганду, другие социальные акторы могут ощутить необходимость взять ее роль на себя <…> На пике протестов [2011–2012 годов] многие наблюдатели на выборах, волонтеры и активисты гражданского общества, возмущенные злоупотреблениями властью, с которыми они сталкивались, самостоятельно расследовали эти злоупотребления и публиковали результаты, а многие журналисты наблюдали за происходящим со стороны»345.