Демонтаж коммунизма. Тридцать лет спустя

Действительно, после возвращения Путина на президентский пост – а этот период совпал со стагнацией, а затем и серьезным спадом в экономике, но сопровождался лишь небольшим снижением рейтингов одобрения Путина, – поддержка президента, судя по всему, все больше переходит на уровень символического. Начиная с 2012 года Кремлю удавалось использовать процесс над участницами «Pussy Riot» и другие события – в том числе и присоединение Крыма – как возможность еще больше отделить политическое одобрение от социально-экономических факторов352. Признать этот вывод бесспорным становится несколько сложнее в свете данных о том, что в четверти российских учреждений и предприятий сотрудники в той или иной степени подвергаются давлению начальства, чтобы они проголосовали «правильно»353. Это, наряду с общими опасениями по поводу возможных искажений в связи со страхом людей и соображениями социального одобрения, побуждает некоторых наблюдателей подвергать сомнению пресловутые рейтинги одобрения Путина, колеблющиеся после аннексии Крыма в 2014 году на уровне 80%. Однако результаты списочных экспериментов для выявления «фальсификации предпочтений» показывают, что реальная «поддержка» Путина существенно не отличается от высказанной «поддержки»354.

Почему я поставил слово «поддержка» в кавычки? Я не пытаюсь поставить под сомнение искренность россиян, которые с энтузиазмом относятся к Путину, а задаюсь вопросом: что конкретно влечет за собой эта поддержка? Если, как мы видели, российские граждане начали воспринимать политику на общенациональном уровне как процесс в первую очередь символический – потому, что эти символы им приятны, и потому, что они не питают иллюзий насчет того, что происходящее в Кремле как-то связано с их собственной жизнью, – то одна из гипотез относительно значения этой поддержки заключается в том, что она является отражением созданного и дирижируемого Кремлем консенсуса на общенациональном уровне. С другой стороны, если, как мы тоже видели, россияне предпочитают микроменеджмент макроменеджменту, поскольку считают, что в этом масштабе от них многое зависит, причины поддержки Путина могут парадоксальным образом иметь локальную природу. Так, в свете вывода о том, что один из самых мощных предикторов поддержки Путина – это такая черта личности, как уживчивость, предусматривающая стремление смягчить разногласия с окружающими, формальная поддержка президента становится легкодоступной «смазкой» для отношений, которые для самого «притворщика» несравнимо ценнее и значительнее, чем собственно фигура Путина355. Аналогичным образом важнейшим фактором, предопределившим склонность россиян «равняться на знамя» после Крыма, было ощущение эмоционального единения, которое породили эти события356.

ОСТОРОЖНЫЕ ВЫВОДЫ

Есть два разных способа понимания того «транзита», через который прошли российские граждане. Один – это мыслить транзит как нечто обрушившееся на них: устроенный элитой полный пересмотр правил экономической и политической конкуренции с соответствующими последствиями для простых людей. Именно этот взгляд лежал в основе многих социальных исследований России в 1990‐х, равно как и большинства исследований, которые мы обсуждали в настоящей главе. Но это не единственный возможный взгляд. В рамках другого подхода транзит может рассматриваться как нечто сделанное самими россиянами. Не отрицая значения первого подхода вовсе, он тем не менее возвращает россиянам по крайней мере некоторую субъектность в создании того «народного знания», с помощью которого они объясняют мир вокруг себя.

По мнению Левады, стратегия россиян в ходе этого перехода прежде всего и преимущественно состояла в том, чтобы адаптироваться. Этим, по его словам, они занимались уже давно, как минимум со времен освобождения крепостных в 1861 году, которое дало толчок полуторавековому периоду практически непрерывных потрясений357. Однако, по мнению Левады, эта адаптация носит пассивный характер: формы, которые она принимает, диктуются стратегиями элит. Таким образом, в разгар процесса восстановления авторитаризма в постсоветской России Левада считал, что склонность его соотечественников к адаптации подкрепляет, а не демонтирует привычки Homo sovieticus. Он пояснял: «Когда общество раздроблено и традиционно, а групповые межличностные структуры слабы, индивид со всеми его заботами и тревогами постоянно оказывается один на один с режимом, общественными институтами, мощным давлением средств массовой информации и общественного мнения. Поддаваясь импульсу вести себя „как все“ и демонстрировать это публично <…> он освобождает себя от ответственности за общие позиции, но не преодолевает собственного одиночества перед лицом „всех остальных“»358.