Демонтаж коммунизма. Тридцать лет спустя

Таким образом, мы возвращаемся к вопросу, которым задались выше в качестве реакции на утрированное допущение Поп-Элечеса и Такера о том, что взрослый человек никогда по доброй воле не пожелает подвергнуться «политической обработке». Проблема здесь, конечно, в самом термине: мало кто захочет признаться, что стал объектом индоктринации, тем более по собственному почину. Этот же вопрос можно сформулировать менее императивно: почему человек – Homo post-sovieticus или любой другой – может воспринять как собственные те идеи, ценности и символы, которые преобладают в окружающей его среде? Один из возможных ответов состоит в том, что уступчивость обходится дешевле, чем сопротивление, но даже такой вариант принижает волевой характер этого акта. Другой ответ можно сформулировать так: в среде, отдающей предпочтение локализованному доверию и локализованным действиям, где все то, реальная значимость чего вам известна, находится на расстоянии вытянутой руки, а обо всем, что расположено дальше, вы знаете, что оно носит символический характер, эти символы можно расставить и задействовать так, чтобы они в первую очередь приносили пользу локальным стратегиям, а не наоборот.

Все это нисколько не минимизирует авторитарный характер российской политики и не лишает значимости само понятие «авторитаризм». Отнюдь! Большинство концепций авторитаризма, которыми оперируют политологи, трактуют системы единоличной власти как дефектные – созданные для подавления самого общества, а потому вынужденные действовать без его поддержки. Пример России, однако, показывает, что авторитаризм можно рассматривать как нечто более всеобъемлющее, более целостное. Суть российской автократии не в том, что Путин считает поддержку народа полезной для себя – хотя он, несомненно, видит в ней пользу и не жалеет усилий, чтобы ее сохранить. Возможно, сила Путина заключается в том, что простые россияне считают полезным для себя его поддерживать по причинам, не имеющим никакого отношения к самому Путину и связанным исключительно с их собственной жизнью. И в этом, наверное, кроется результат перехода для граждан постсоветской России: сотрудничество с государством и приверженность ему превратились из реального факта глобального значения в символический факт локального значения.

Перевод с английского Максима Коробочкина

ЗА ПРЕДЕЛАМИ «ЧЕЛОВЕКА СОВЕТСКОГО» РОССИЯНЕ В ЕВРОПЕЙСКОЙ ЦЕННОСТНОЙ ТИПОЛОГИИ

Владимир Магун, Максим Руднев (НИУ ВШЭ, Москва, Институт социологии ФНИСЦ РАН, Москва)

«Советское общество не создало какой-то особый тип человека, но сформировало специфическое распределение человеческих типов, придав доминирующее значение фигуре человека [советского]»361.

ВВЕДЕНИЕ

Представления о типах и типологии людей активно используются в суждениях о позднесоветском и российском обществе – прежде всего в работах Ю. А. Левады и его коллег362. Исследователи обращают внимание на один тип, который они рассматривают как доминирующий, что, впрочем, «не обязательно означает количественное, статистическое преобладание», и называют этот тип «человеком советским»363. Они также размышляют о том, как меняется распространенность выделенного ими типа людей. В период революционных изменений конца 1980‐х – начала 1990‐х годов авторы полагали, что наблюдают «разложение и в конечном счете, по-видимому, уход с исторической сцены „человека советского“»364.

Присутствие типологической терминологии в исследовательских текстах коллектива Левады на протяжении всего постсоветского периода свидетельствует о востребованности типологического подхода. Эти исследования содержат богатую эмпирическую информацию, но в ней почти нет собственно типологических феноменов, анализируются отдельные переменные и респонденты характеризуются значениями по этим отдельным переменным365. Типологические же описания предполагают объединение людей в группы на основе того или иного множества переменных.