Демоны Дома Огня

«Меня не спрашивают, – бил в ее виске тяжелый колокол. – Они меня даже не спрашивают».

Ада могла промолчать, но отчего-то знала, что тогда судьба решится без ее участия. Она поняла: вот этот стол сейчас вдруг стал кругом, выйдя за который ты будешь придерживаться тех правил, которые установились внутри него. Она просто обязана сейчас проявить волю. Почему же так сухо в горле, почему из него невозможно извлечь ни звука?

– Я не вещь, Ян, чтобы меня брали или отдавали, – наконец проговорила она.

И ей показалось, что калека рядом сделал движение, чтобы распрямить спину, – так, будто он чрезвычайно горд ее ответом.

– Он не понимает тебя, девочка, – мягко вмешался дон Марко. – Лилу знает лишь жажду обладания. Он не может разжать руку. Он не может отпустить. Любовь лилу – яд. Она отравляет, душит. Ты задыхаешься в его аду. К твоим ногам он сложит все сокровища мира. Тебе будут доступны любые наслаждения. Но он не отпустит тебя. Однажды ты согласилась, ты приняла его и назвала своим покровителем. Ты, может, и забыла, но он не забыл. Но, мой милый мальчик, – обратился он к Яну, – на всей Земле нет такого места, где ты сможешь любить эту женщину без риска спалить ее дотла. Только Дом Гильяно способен поглотить твой огонь. От твоей любви она осыплется золой, ты ведь уже заметил, что чем дальше отходишь от Дома, тем жар твоего тела сильнее… Посмотри, что ты наделал, ее рука – сплошной ожог от твоих прикосновений. Так вот, если вдруг она обратится в пепел, ты всегда сможешь принести его в мой Сад, и к весне она взойдет прекрасной розой, а затем, в Ночь Фортуны, вновь проснется невинной девушкой, и вы снова будете счастливы. Разве не об этом ты мечтал?

Ян с протяжным стоном схватился ладонями за лицо. Он рвал, выдирал глаза, царапал брови. Ада в безмолвном ужасе уставилась на свою руку. Язва, обуглившаяся по краям, дымилась. У нее задергалась щека, она вспомнила присыхающие к ранам бинты, тягучую мерзость заживающей кожи, которая скукоживалась, превращаясь в отвратительную, поросячьего цвета пленку. Разум заметался в черепной коробке: опять, снова? Она не выдержит все заново. Но неслышно подкрался Служитель и положил ей на руку влажную салфетку. Тонкий запах миндаля разлился в воздухе.

Запах миндаля как воспоминание об Ашере. Его израненные руки. В них навсегда въелся запах миндального масла, которым смазывали зажившие рубцы, и тонкий, едва различимый запах миндального молока, которым лечили свежие раны. Жгучая боль тут же утихла. Ада сидела, не шевелясь. Ей казалось, шелохнись она – волшебство исчезнет, страдание вернется. Краем глаза она следила за калекой. Он слишком откровенно уставился на ее руку, рот его сжался в узкую бескровную полоску.

– Тяжело причинять боль тем, кого любишь, не так ли? – почти ласково осведомился дон Гильяно.

– Пожалуйста, пожалуйста… – глухо бормотал Ян, все еще не отнимая ладоней от лица. – Не забирайте ее у меня. У меня ничего… никого нет. Вы можете быть одни. У вас есть что-то, что всегда с вами. Ваше одиночество не так ужасно, как мое.

Дон Гильяно, будто не замечая стенаний Яна, обратился к сыну:

– Покажи мне свои руки.

Ашер с усилием перевернул одну руку ладонью вверх, потом – вторую.

– Да, от схем Первого Стража мало что осталось, – с сожалением проговорил дон Гильяно.

Узоры и фигуры на ладонях сломались, слиплись. Их словно расплющила многотонная сила. Они выглядели смазанными, слитными. Линии перетекали одна в другую, образуя чудовищную мешанину. Эти ладони отныне были способны только на ложь, а не на правду.

– От тебя, мой мальчик, нам не будет никакого толка.

– Но я многое помню, – возразил калека. – Отец, позвольте мне вернуть мои руки. Я смогу стать для вас полезным.

– Что-то быстро ты присмирел, – нахмурился дон Марко. – Непохоже на тебя. Почувствовал свою выгоду? Или воротник натер кривую шею? А может, тебе жаль ее? – Он обвиняюще ткнул пальцем в сторону Ады. – Думаешь, что можешь разжалобить меня? Ты предал всех нас, ты предал Дом Гильяно. И ради кого? Ради женщины даже не одной с тобой крови, чужой глупой плясуньи-мартышки, недочеловека, почти животного! – Скрюченные пальцы калеки сжимались в кулаки, но он не смел возразить дону Гильяно. – Чего ты добился? Уродства? Увечий? Ах да, ты привел к нам лилу! Подарил шанс на спасение от эпидемии, которую оставили нам в наследство синеглазые ублюдки. За что же они нас так одарили? Да за то, что ты отнял у них единственное доступное им развлечение. Говоришь, что хочешь вернуть руки? А может, и смазливую мордашку в придачу? – загромыхал дон Гильяно, и удару его кулака по столу жалобно вторил фарфор. – Пока я не буду уверен в твоем полном раскаянии, ты не получишь прощения.

Плясунья-мартышка. Это ведь он про нее, Аду. Вернее, про танцовщицу Амриту. Впрочем, наверное, и Аду дон Гильяно считает недочеловеком, почти животным, как и всех людей, которые не вхожи в их распрекрасный Дом. Сказать бы этому дону в лицо все, что она о нем думает!

Дон Гильяно неожиданно успокоился, будто и не грозил только что кулаком хрупким фарфоровым чашкам: