День Ангела

Бар, который покинул Никита, притулился на темноватых задворках. Светили только дворовые окна усталым, обреченным предпонедельничным светом, да одинокий фонарь покачивался на проводах, да немощно, из последних сил, мигала, теряла буквы и потрескивала на плохо зажатых контактах тонкотрубчатая неоновая вывеска бара. Темный, почти облетевший кустарник подступал кошмаром, наводил тоску беспорядочным переплетением ветвей, настораживал своей ночной бесконечностью. В черном небе проклюнулись редкие звезды и с холодным любопытством следили за дракой, происходящей на той самой дорожке, по которой Никита надеялся выбраться на проспект.

Драка не драка, а злая возня. Дерутся — это когда друг другу наподдают, а когда четверо на одного, это уже не драка, а избиение. И, судя по популярным эпитетам, разносившимся окрест, избиение человека нерусского, черной масти, то есть избиение в некотором роде идейное.

— Межэтнический конфликт, — пробурчал Никита себе под нос и собрался свернуть в сторонку, обойти «горячую точку» по кустам, потому что, ей-же-ей, хватит с него на сегодня боевика. Не убьют там никого, лупят зло, но неумело, да и не успеют убить, потому что вон в окошке, отодвинув занавеску, стоит мужик с телефоном и наверняка вызванивает бригаду.

Никакой охоты влезать в чужие разборки у Никитушки не было, Никитушка был человек мирный, кроткий и членовредительства не любил. Но свалка вдруг выкатилась и замельтешила прямо перед ним. Забликовали в неверном свете шишковатые бритые головы, сквернословие фонтаном поднялось до небес, ноги и кулаки били в мягкое, поверженное, закрывавшее руками голову. Кто-то из бритых споткнулся в кровожадном раже, черной кожаной спиной налетел на Никиту и оказался мелочью пузатой, злобным комаром, исчадием какого-нибудь там сантехнического училища, не более того. Мелочь, недоросток, прыщавая дрянь. И остальные, похоже, такие же.

— А ну вали с дор-р-роги! — оскалился бритый на Никиту. — В-в-ва-ли, пока цел! — истерил малолетка, драл горло чуть не в экстазе, и несло у него из мокрогубой пасти как из бродильной камеры пивзавода, вот ведь мразь какая. — Вали, пока фарш из тебя не сделали, ка-азли-на! — надрывался бритый и на диком взводе закатывал зенки, брызгал слюной сквозь серые кариесные зубы, дергался как припадочный и в полуприседе коротко совал кулаком в воздух.

— Отвали, гопша, — отчетливо, холодно и с королевской надменностью сказал Никита, — отвали в сторону, козявка. Брысь, брысь, сказано! Смотри, за уши оттаскаю, стервец.

А стервец, казалось, только и ждал такого смелого. Губы его сжались, завернулись внутрь рта, глаза вылупились и съехали на сторону, и в лицо Никите полетел костлявый кулак в самодельном кастете. Видел Никитушка такие кастеты. От них больнее кулаку, на который они надеваются, а жертве — не очень, всяко терпимо. Увернуться от сего выпада никакого труда не составляло, достаточно было лишь, не особо и поспешая, развернуться боком. Никита и развернулся, и перехватил дерзкую ручонку, вывернул, подсек урода ногой, слегка поддал коленкой и отправил его, невнятно, но громко матерящегося на ноте си и в надрывной минорной тональности, в давешние кусты бритой башкой вперед, то-то расцарапается.

Трое прочих, что пинали свернувшееся клубком тело, вероятно, имели какое-то понятие о взаимовыручке, потому что оставили свою жертву и ринулись вперед, в явном желании навредить Никитушке, нанести урон и пустить кровь. Ринулись столь стремительно, что Никита пропустил удар ногой по бедру, не столь болезненный, сколь обидный. Обидный, потому что джинсы его, любимые и многострадальные, стали еще грязнее.

— Ах ты, сволочь малолетняя! — возмутился Никита. — Это же мой «Вранглер»! Это тебе не на турецкой барахолке куплено!

В священном, праведном гневе Никитушка со всей мочи двинул неосмотрительного агрессора в плечо, и тот, коротко тявкнув, отлетел в объятия к дружку. Удар оказался столь силен, что оба-два, не удержавшись на ногах, опрокинулись на капот припаркованного прямо на газоне «Фольксвагена», который зеленым огоньком честно предупреждал о том, что громко завоет, если применить к нему физическое воздействие. Он и завыл и взвизгнул, когда вслед за поверженной парочкой к нему на капот низверглась еще одна жертва Никитушкиного праведного гнева.