День ангела

Мы с доктором Рабе в Шанхае. Кругом война, столько горя, а здесь работают все рестораны и магазины, шум, автомобильные гудки, огни, вспышки рекламы, сверкают витрины. Идет дождь почти непрерывно. Рикши на велосипедах похожи на только что слепленные из мокрой глины фигурки. Шанхай показался мне еще экзотичнее, чем я представляла его себе по письмам Патрика. Город наводнен русскими, многие из них живут богато и работают по своим специальностям, но многие бедствуют, особенно женщины и молодые девушки, которые приезжают сюда в целях заработка из Харбина, где они воспитывались в тихих и богобоязненных семьях. Здесь им приходится идти официантками в рестораны и даже торговать собой. Русская колония кажется очень на первый взгляд сплоченной, но мне уже объяснили, что это не так. Сплошные доносы и сплетни, как всегда и везде. Есть русские, которые хотят вернуться обратно в Россию и создали даже Союз возвращения на Родину, но их меньшинство. Два других союза – Союз монархистов и Союз русских инвалидов, наоборот, настроены очень лояльно по отношению к Германии и раздувают антисоветскую пропаганду. Город поделен на английскую и французскую зоны, попадая в которые чувствуешь себя словно в Европе, только еще более многолюдной, красочной и шумной. Соединение ужасов войны с тем, что многие люди так роскошно живут здесь и закрыли глаза на то, что одновременно с их роскошной жизнью рядом льется кровь, напоминает мне Москву, где женщины приезжали в Большой театр на автомобилях с шоферами, закутанные в песцы и чернобурки, а город был весь наводнен бездомными детьми и нищими.

Доктор Рабе не очень многословен, поэтому мне приходится по крупицам вытягивать из него факты. Он, например, рассказал мне, что похищения с целью выкупа или получения важной информации – самое обычное дело в Китае, и знаменитый Чан Кайши, о котором я столько уже слышала, тоже был похищен несколько лет назад военными заговорщиками, которые требовали от него прекратить войну с коммунистами и вместо этого создать вместе с ними антияпонскую оппозицию. Но Чан Кайши был вскоре освобожден, а моего Патрика, похищенного неизвестно с какой целью, убили на девятнадцатый день.

– Китайская цивилизация сильно отличается от европейской, хотя и значительно старше ее. Она не облагородила, а только еще больше ожесточила их азиатские головы, – сказал доктор Рабе.

Я чуть было не спросила его, так ли он уверен, что цивилизация облагораживает европейские головы и сможет удержать людей от окончательной катастрофы. Но я не спросила. Когда я однажды попробовала рассказать ему о России, он меня оборвал. Доктор Рабе не считает Россию Европой, и у него к ней такое же снисходительное отношение, как у образованного белого человека к безграмотному черному или желтому. Он все еще верит в чистоплотность и порядочность Германии и хочет скорее вернуться туда и увидеть все своими глазами.

– Позор, грязь и мерзость всегда шли с Востока! Только на Востоке могло расплодиться такое количество двойных и даже тройных агентов. Люди окончательно перестают понимать, кому они служат и чьи задания выполняют. Если вы даже встретите Лисснера и напрямую спросите его о вашем муже, я не уверен, что он сразу вспомнит, по чьему приказу был похищен ваш муж и зачем его, в конце концов, уничтожили. На его совести слишком много всего, не может же он все запомнить!

Пообещал мне, что попробует выяснить, в каком именно ресторане легче всего встретить Лисснера. Мест, где собираются эти люди, всего два-три. Я не уеду из Шанхая, пока не добьюсь хоть какого-нибудь результата.

Нью-Йорк, наши дни

Главное: не расставаться с ней надолго, не отпускать ее. Летом, в Вермонте, он не был уверен, что страсть к ее телу, которая так обожгла его, могла со временем стать чем-то большим, чем страсть. Судя по отвращению, с которым он убежал, увидев ее идущей навстречу в длинном, нелепом синем платье, подол которого волочился по траве, а рядом шел лысый мужик (Ушаков всякий раз называл его про себя лысым мужиком!), – судя по этому отвращению, в котором телесное и душевное так соединилось, что захотелось одного: навсегда выдернуть ее из памяти, – судя по этому отвращению, от которого его до сих пор начинало трясти, как только он вспоминал это утро, Ушаков понимал, что теперь, встретив ее с огромным животом, в котором толкалось и плавало беззвучное неизвестное существо, связывающее ее не с ним, а с тем мужиком, который, крича и содрогаясь, девять месяцев назад залил ее своим семенем, – теперь нельзя было ни в коем случае отпускать ее, потому что без нее все его сомнения поднимутся заново.