День ангела

На небо тем временем хлынул закат, и оказалось, что Ушаков, погруженный в свои переживания, незаметно успел выйти за территорию школы и направлялся теперь к подножию ближней горы, над которой так низко стояло солнце, что ее пологие склоны казались розовыми, как на китайских акварелях.

– Димитрий! – раздалось за спиной, и тут не по голосу даже, а по тому, как она исказила его имя, Ушаков узнал Надежду.

Она догоняла его, бежала к нему по траве, по легкой, почти незаметной, похожей на слабый пробор в волосах, светло-желтой тропинке.

– Я вашу машину углядела! – задохнувшись, сказала она. – Ну, все, думаю, этот попался!

– У вас здесь чудесно, – пробормотал он.

– У нас здесь – Россия, – с важностью сказала Надежда, забыв, очевидно, что уже вчера высказала нечто подобное. – Мы нашим студентам взрастили оазис. Они же ведь варвары, вы их не знаете!

Ушаков чуть было не спросил, не на американские ли деньги взрастили оазис, но удержался. Люди, которые, подобно Надежде, мыслят обобщенными величинами, отпугивали его. В душе его было что-то вроде особого компаса или, лучше сказать, особого увеличительного стекла, сквозь которое он смотрел на вещи, пробиваясь через общее к единичному и частному. Каждый раз его выводило из себя, когда кто-то говорил, например, что немцы, или евреи, или французы вели себя так-то и так-то, а кто-то еще (то есть те же, скажем, немцы, евреи или французы) испытывал в известный момент то-то и то-то, а убито было столько-то или столько-то, притом что все убитые были такими-то или такими-то. Каждый раз он ощущал, как кожу его стягивает к закипающему затылку, и каждый раз ему хотелось одернуть говорящего, спросить, как бы он отнесся к тому, если бы и его самого вдруг причислили к безликой исторической массе.

Сообразительная Надежда, заметив, что он задумался и не отвечает, сорвала плотную молодую ромашку и доверчиво провела этой ромашкой по рукаву Ушакова.

– Я, к сожалению, родилась в Америке, – грудным и печально-старательным голосом сказала она. – В Россию меня первый раз повезли, когда уже перестройка началась. Родители очень воодушевились тогда и чуть было совсем в Москву не переехали. Исаич был – за, но отец Александр – знаете отца Александра? – не благословил, и они остались.

– Это Мень, что ли? – растерялся Ушаков.

– При чем же здесь Мень? Наш здешний, отец Александр. Который родился и вырос в Париже, как вы. Но сейчас он в Канаде.

– Ах, да! Из Канады. Я, кажется, слышал…

– В том-то и беда, что все живут слухами! – вдруг горячо воскликнула Надежда и целый пук нежно цветущих растений выдрала из земли, прижала к горлу и бросила умирать на обочину. – Я вам расскажу одну историю. Очень типичную для эмигрантских характеров, о-очень! Ведь принято думать, что это русские, то есть бывшие советские, себя вести не умеют, хапают все, и вообще, как говорится, дети коридорной системы! А на самом деле совсем наоборот! Самые испорченные – это и есть эмигранты! Вот уж у кого мозги набекрень!

– И я из семьи эмигрантов, – мягко возразил Ушаков.

– История такая, – не слушая его, продолжала Надежда. – Ярмарка в Париже, ежегодная литературная ярмарка, которая всегда в конце марта. Слыхали?

– Да. Но я, правда, довольно далек…

– Да слушайте вы! – перебила она. – Вам будет над чем задуматься, а то вы доверчивы больно! Работаю я на этой выставке переводчицей, меня попросили. И вдруг такое событие: приглашают русскую писательскую делегацию во дворец к президенту! На встречу президента Ширака с президентом Путиным. Роскошные пришли приглашения. Каждому писателю – в собственные руки. С золотыми буквами и красной ленточкой. Вы бы как отреагировали?

Ушаков пожал плечами.

– Вот, вот! Некоторые тоже засомневались. Зачем нам к президенту, унижаться, мол, терять достоинство, мы все, мол, свободные люди, нас тут на козле не объедешь… Но все же пошли. Я сидела в автобусе рядом с этой писательницей… как ее? Толстая такая, фамилия на «о», вся извелась за Украину… Она мне говорит: «Вы зачем едете?» Я, говорю, на работе. А вы зачем? Могли бы сейчас в Лувр пойти! «Что вы, – говорит, – какой Лувр! Это же историческое событие! Когда я еще во дворец попаду?» Ну, едем. Паспорта сдали ведущему. Весь Париж перекрыт, один наш автобус летит на всех парусах плюс, конечно, полиция. И сзади, и спереди. Приезжаем. Вы сами-то, – Надежда недоверчиво покосилась на Ушакова, – сами-то бывали во дворце?

– Я – во дворце? – искренно удивился он. – Ни разу. Зачем мне?

– Красивое место, – сдержанно похвалила Надежда. – Все окна открыты, в саду все цветет, везде зеркала. Красиво, со вкусом. Входим в залу. Ни Путина там, ни Ширака. Задерживаются, дела. Пресса, правда, уже собралась. Официанты с подносами. На подносах всякая чепуха. Ну, вы же знаете, как это бывает: бутербродики, маслинки. Вино очень легкое. Это понятно: русские писатели! Надерутся – потом костей не соберешь!

– А как они выглядели? – поинтересовался Ушаков.