День ангела

Дело было, однако, не только в Сесилии, ежесекундно вспыхивающей от волнения, которой и в голову не приходило, чтó может случиться из отношений с Бенджаменом Сойером, похожим на Элвиса Пресли столь сильно, как будто душа молодого актера вернулась на землю в своем же обличье. Матвей и сам был не уверен, не ошибся ли он: ведь чем же могла белобрысая «беби» привлечь столь роскошного видного парня? За четыре недели в школе русского языка Бенджамен Сойер успел заморочить головы трем уже девушкам, одна из которых была даже замужем, и муж воевал, между прочим, в Ираке. Теперь, судя по всему, выбор его пал на кроткую веснушчатую Сесилию, певунью, глупышку, беспечнее птички. Сесилия так вспыхивала при появлении Бенджамена, что лицо ее становилось ярче розы, когда Бенджамен Сойер своею развинченной, легкой походкой к ней вдруг подходил в той же самой столовой с большим и оранжевым липким подносом. Две недели сердце юноши Матвея Смита сжималось от самолюбивого гнева при виде его полыхающей дуры-сестрицы, которая глаз не сводила с пижона. Учительница пения и русского народного мастерства Надежда Дюбуа – та, напротив, стала отмечать, что у Сесилии все лучше и лучше пошли старинные любовные песни, особенно: «Зачем, зачем ты повстречалси-и-и, зачем нару-у-ушил мой покой». А романс «Помню, я ишо-о-о моло-о-одушкой была» Сесилия на последней репетиции спела так, что у несдержанной Дюбуа на синюю блузочку хлынули слезы. Спорить не приходилось: с точки зрения русского народного мастерства, дело шло хорошо, но он не за этим томился в Вермонте, когда все гуляли по дебрям Аляски! А может, Бразилии, впрочем, неважно!

Пока Бенджамен Сойер кружил головы трем остальным девушкам, у одной из которых муж воевал в Ираке, Матвей только тихо страдал, наблюдая нелепое поведение сестры Сесилии, но, когда Бенджамен вдруг начал скалиться при виде ее деревенского платьица, из выреза которого высовывались молочные грудки в своих золотых и невинных веснушках, о, тут он не выдержал! Начал следить. Все бунтовало в его благородном существе против этого полицейского метода. Насколько бы было прекрасней в Аляске! Вместо этого он следил, с кем и куда она отправилась после урока русского народного мастерства, кто сидит рядом с ней в большой комнате, где студенты часто собирались вместе, не удрала ли она купаться на горную речку, в которой вода так прозрачна, что входишь и сразу же видишь любую травинку. Однажды он заметил, что Бенджамен, обменявшись с Сесилией короткими понимающими взглядами, налил ей два сока в большие стаканы. В один – ананасный, в другой – виноградный. И тут же отпил по глотку из обоих.

Сегодня после репетиции в лесу, когда всех поющих спугнула гроза, Матвей, удирая сквозь чащу, вдруг понял, что этой легчайшей сестры его нету! Была ведь, была, ведь летела, как ангел, и волосы намокшим потемневшим облаком летели за ней и цеплялись за сучья, и вот уже – нету! Матвей бросился в одну сторону – но там раскричался разбуженный филин, он бросился в другую – но там засверкало в разорванном мраке (могли быть и волчьи глаза, и медвежьи!), и ничего не оставалось ему, кроме как догнать остальных, добежать до корпуса, ворваться к себе в комнату, вытащить из груды свежепостиранного белья сухую майку, натянуть ее на свое молодое, блестящее от дождя, с белыми лопатками тело и тут же опять побежать сквозь буран – искать ее, дуру, овцу, baby-sister!

Дневник Елизаветы Александровны Ушаковой

Париж, 1959 г.

Всю ночь читала Ленины тетради. Почитаю и отложу, почитаю и спрячу. Как бы не сойти с ума. Я не плачу, слез нет. Как он посмел сделать с нами такое! Где было его сердце, его жалость к нам, к маленькому Мите? Никто не знает его так, как я. Не любовь к науке толкнула его на эти опыты. И не гуманность. Другое. А что – я не знаю. Все это – в тетрадях. Это он со мной сейчас говорит. Я всегда знала – как мне только сообщили, что его нет, – я-то знала, что он со мной. И останется со мной, и никуда не уйдет от меня, и мы еще будем с ним говорить обо всем. И я оказалась права, так и случилось. Я раздеваюсь и смотрю на свой живот. У меня на животе шов от кесарева. Разрезали меня и вынули моего сына. И шов остался. Он большой и уродливый, потому что не зарос как полагается. Было воспаление, шов не срастался, гноился. Его два раза заново разрезали, вычищали гной. Вот он – след моего ребенка.

Сначала Леня уверяет, что готов принести себя в жертву медицине, психологии, психиатрии, но я уже тут чувствую, что начинается ложь. Мне ясно, что он попробовал наркотики, наверное, давно, еще в Сорбонне, и попался. Дьявол поймал его. Я это чувствую.

Вот он пишет: