День ангела

Мне, однако, не нравится, что мама и Вера стали сливаться в моем сознании, словно все то, что я знаю или, лучше сказать, подозреваю в отношении мамы, распространяется и на мою жену. Отчего, например, она стала постоянно задерживаться на работе? Я, конечно, могу в любой момент проверить, на работе ли она, но мне стыдно подвергать нас обоих такому унижению. Не знаю, что хуже. Вчера, когда я принял LSD, я сильно «настроился» на своего отца и действительно ненадолго погрузился во глубину его сознания. Я вдруг почувствовал то, что чувствовал мой отец все эти годы, ощутил его гнев против мамы, его обозленное сознание своего бессилия, всю его неправоту по отношению к ней и даже жестокость, за которыми было целое море бессмысленно страстной и не нужной маме любви.

Завтра я могу немного увеличить дозу, но нужно, наверное, предупредить Веру, чтобы она не испугалась, а, напротив, очень внимательно наблюдала за мной и, если я буду совсем плох, позвонила бы Медальникову».

Вермонт, наши дни

На берегу озера паслись белые, как молоко, коровы. Над ними блистало веселое солнце. Коровы казались почти что святыми от этой сияющей солнечной дрожи, как будто бы вся их душа вдруг раскрылась, как только цветы раскрываются утром. Людей рядом не было. Странное дело: отчего людям кажется, что они важнее всего остального – хотя бы вот этой спокойной коровы? А что они знают о жизни и смерти? Ни часа рожденья, ни часа кончины, ни даже того, что их ждет на дороге, когда они просто гуляют беспечно.

Подобные странные мысли мелькали в голове Ушакова, разгоряченной любовью и истерзанной воспоминаниями о ее теле и голосе. Да, голосе тоже. То тихом, то детском, а то очень женском, похожем на голос Манон в телефоне, когда та, как шелком, шуршала по уху и вдруг неожиданно вешала трубку. Он боялся напоминаний о Манон, боялся ее неостывающих прикосновений, и ему самому себе не хотелось признаваться, что в Лизе скользили черты сходства с нею: привычка наматывать волосы на указательный палец, хмуриться и улыбаться одновременно, смотреть исподлобья с веселым укором.

Он подошел к ее двери и постучал. Комната была, как всегда, не заперта. Те же туфли с коричневыми лентами у кровати, та же книга, которую она, скорее всего, уже не читала, тот же слабый, слегка дымный запах ее духов, который он уже знал и который сразу же вызвал в нем непреодолимое желание увидеть ее. На вырванном из записной книжки листке было написано: «Ну, где же ты??? Где ты?» Листок валялся на полу. Ушаков остановился в недоумении: кто мог написать ей так требовательно, перед кем она должна отчитываться? Стало неловко, что он прочел что-то, не рассчитанное на посторонних, и он поспешно вышел, плотно прикрыв за собой дверь.

Надежда с выражением досады на своем круглом румяном лице оттаскивала от стула Коржавина, который пытался сесть на чью-то сумку, не заметив ее по причине своего плохого зрения, но бросила все: и сумку, и, с полным подносом, слепого Коржавина, когда Ушаков появился в столовой.

– Куда же вы делись? – тревожно спросила Надежда, посмотрев на Ушакова так, что он немедленно почувствовал себя виноватым. – Кого-нибудь ищете?

Он слегка пожал плечами.

– У нас тут та-а-акие де-е-е-ла! – низко и влажно протянула Надежда. – Матвеюшка плох, спит под трубкой, в спектакле его заменили на Пола. Вы видели Пола, ну, Пашу? С усами? Вон он, макароны себе набирает! Но Паша и роли-то толком не знает, и роль не его! А что делать, скажите? Ведь съехались все: весь Нью-Йорк, вся Канада! Из Баффало даже приехали трое! Вермонт наш – весь тут, плюс, конечно, Нью-Хэмпшир! Я вас познакомлю, хотите? Со всеми!

Ушаков вежливо улыбнулся. Надежда поправила вспотевшие от волнения короткие колечки волос на лбу.

– Смотрите, смотрите! В углу, там, где лимонад, видите? Маленькая такая? Видите?

Ушаков увидел очень маленького роста женщину с нагловатыми глазами.