День да ночь

В кузове машины можно было найти немало разнообразного добра. В него собирали и складывали не только то, что нужно, и не столько то, что нужно, а все, что могло когда-нибудь пригодиться. А у каждого члена расчета был свой вкус и свое мнение о том, что может пригодиться в дальнейшем. И забивали машину различным имуществом так, что в ней, бывало, не повернешься. Когда доходило до этого, сержант Ракитин в очень понятных каждому выражениях напоминал, что их машина есть боевая единица гвардейского полка, а не свалка барахла, и не помойка. И устраивал "великий шмон".

Он влезал в кузов и собственноручно выбрасывал почти все подряд, называя при этом имена барахольщиков, определяя степень их жадности и бестолковости. Тут же он давал им бескорыстные советы, как они могут использовать во фронтовой обстановке оцинкованную банную шайку, сломанный дамский зонтик, эмалированный чайник без носика и ручки и многое другое, столь же редкостное, что он обнаруживал в кузове "боевой единицы гвардейского полка".

Расчет наблюдал, постанывал от сожаления, похохатывал над неожиданными советами. И удивлялись солдаты, как могло попасть на машину столько ненужных им еще сто лет вещей.

Последний "великий шмон" проходил давно, и проволока лежала на том месте, где ее положили. Дождалась своего часа. Лихачев, которому был доверен поиск, вскоре принес ее.

Опарин крепко стянул проволокой один из углов наката, хотел обломать ее, но пятимиллиметровая стальная проволока гнулась плохо.

- Дай топор, отрублю, - попросил он Бакурского.

- Чего топор тупить, - вмешался Афонин. - Топором проволоку не рубят. Ну-ка, я ножом...

Все, кроме Хаустова и Дрозда, знали, какой у Афонина нож. Не раз видели его в деле. Но подошли посмотреть, как он будет рубить проволоку.

Афонин как будто не замечал этого всеобщего интереса. Он вытащил нож из чехла, с маху ударил и легко рассек толстый прут. На косом срезе потемневшей от времени проволоки серебром заблестел металл.

Передавая нож друг другу, солдаты стали рассматривать его и не нашли на лезвии ни зазубринки, ни щербинки.

Лейтенант Хаустов впервые видел такой замечательный нож. Он взял его у солдат и тоже с интересом стал рассматривать. Лезвие было широким и блестящим. С одной стороны его шел замысловатый узор из сплетенных трав, листьев и цветов. На другой - какие-то письмена нерусские: черточки, запятые, скобки... Рукоятка выточена из пожелтевшей от времени кости какого-то животного. На лезвии не было даже маленькой зазубрины. А ведь лейтенант только что видел, как Афонин разрубил толстую стальную проволоку. Хаустов обхватил рукоять пальцами и почувствовал, насколько плотно сидит она в руке.

Лейтенанту едва минуло двадцать лет. И никогда в жизни не имел он такого великолепного ножа. Сейчас, когда он стал командиром батареи, ему принадлежал весь мир. Все, кроме этого ножа. Можно представить, как ему захотелось иметь этот нож...

- Послушай, Афонин, подари-ка ты мне этот нож, - не попросил, а предложил лейтенант Хаустов. А как еще комбату разговаривать с солдатом?

Многие в батарее знали о легендарном ноже и завидовали Афонину. Но ни у кого и в мыслях не было попросить его у Афонина даже на полчаса. Знали, не даст. Всем было известно, что нож этот - подарок от деда. А тому - его дед подарил. И этому тоже дед. Так он и переходил у Афониных от одного охотника к другому. Знали, что выкован он из какой-то особенной стали и закален хитрым мастером.

Афонин пронес свой нож через все запасные полки, пересылки и госпитали. Даже через санпропускники, где входишь в баню, в чем мать родила и выходишь в том же наряде, но уже через другую дверь. Ничего своего, что осталось в предбаннике, никогда уже больше не увидишь. Нож Афонин пронес и там, неизвестно каким чудом. А ведь охотников до хороших вещей везде имелось немало.

Лихачев услышал предложение комбата и усмехнулся. А Опарин насторожился. Знал он настырных молодых лейтенантов, которые только-только до власти дорвались. И ничего хорошего не ожидал.

Афонину такое предложение делали не впервые.

- Этот нож вам ни к чему, товарищ лейтенант, - отказал он командиру.

Хаустова отказ не огорчил. Слишком хорош был нож, и он понимал, что хозяин его так сразу не отдаст. Но был уверен, что получит нож в любом случае. Отступать не собирался. Пусть Афонин покочевряжится... Никуда он не денется, все равно придется отдать.

В училище лейтенант был командиром отделения и еще там усвоил, что командир может приказать своим подчиненным все, что захочет, и потребовать от них всего, что пожелает. В пределах закона, конечно. Но у законов такие пределы, что объехать их вполне можно. Так им в училище и объясняли. И представляли их будущую службу, как компенсацию за все трудности, которые они испытывали, за беспощадность, с которой к ним относились в училище.

- Тебе, значит, к чему, а мне ни к чему? - лейтенант смотрел на Афонина доброжелательно но строго: должен же солдат понять, что нож отдать придется.

Неожиданно вмешался Опарин.

- Это у него от деда подарок. Нож у них семейный. Его нельзя отдавать.