День да ночь

Соломин оказался не только очень серьезным, но и очень молчаливым. Все попытки Лихачева заговорить с ним, ни к чему не привели. Ас или пожимал плечами, что означало "не знаю", или отрицательно качал головой, что означало "нет". После доброго десятка попыток Лихачев убедился, что пообщаться не удастся.

Соломин сидел лениво откинувшись на спинку сиденья. Не держал руль, не держался за него, как это делал Лихачев, а просто положил руки на баранку. Машина, казалось, жила своей собственной жизнью. Она сама сбрасывала скорость перед рытвинами и ухабами и потом сама же набирала ее на ровных участках дороги. Сама объезжала попадающиеся на дорогах выбоины и воронки от мелких снарядов.

Лихачев смотрел, как бежит под колеса дорога, и думал о том, что никогда ему не водить машину так, как это делает шофер из автобата. Там, оказывается, настоящие водители и собрались. Им бы не грузы возить, а орудия... Потом вспомнил: не успел еще раз поговорить с Ракитиным, чтобы тот перевел его к орудию навсегда. Должен перевести. В расчете не хватает двух человек. Дрозд не в счет. Дрозд в штаб вернется. Все равно надо людей добавлять. Пусть пришлют другого шофера. А у него, у Лихачева, глазомер отработан. Он же художник, у всех художников глазомер отличный. Для пользы дела, его надо не водителем держать - поставить наводчиком. И всем будет хорошо. Себя Лихачев убедил основательно. Осталось убедить Ракитина и лейтенанта Хаустова.

Машина поднялась, как взлетела, на невысокий, незаметный издали пригорок, и Лихачев увидел темнеющую невдалеке рощу. По краю леса проходила дорога. Она оказалась довольно оживленной. Два танка шли по ней, сворачивая в рощу, вдали виднелся тянущийся за ними бензовоз. Вот они, оказывается где, танки, совсем недалеко... А навстречу разведчикам пылили три мотоцикла с колясками.

Загромыхал кулак Опарина по железной крыше кабины:

- Фашисты! Поворачивай!

- Фрицы! - закричал и Лихачев. - Поворачиваем!

Соломин и сам видел, что фрицы. Вцепился пальцами в баранку и пригнулся. Не сбавил скорость, а вроде бы даже увеличил ее и свернул с дороги. Машина при этом накренилась так, будто шофер разворачивался только на левых колесах. Лихачев понимал, что машина на двух колесах ехать не может. Большой, тяжелый "студебеккер" - это не велосипед. Но разворот был таким стремительным и крутым, что за лобовым стеклом земля встала дыбом, а за боковым, со стороны Лихачева, и вовсе ее не стало видно - только небо. Лихачев ухватился за какую-то железяку, еле удержался. "Сейчас перевернемся", - решил он. Но не успел как следует испугаться, как "студер" был уже на дороге и на всех четырех мчался к своим.

* * *

Хуже всех было Опарину. Когда Соломин разворачивал машину, Опарина стало выносить за борт. Он упирался во что-то ногами, хватался за что-то руками, а его все выносило и выносило. Пожалуй, только обезьяна могла бы при таком крене остаться в кузове, если бы пустила в ход все четыре руки, да еще помогала себе хвостом. Опарин так и не понял, как ему удалось не выпасть из машины.

Потом, когда "студер" рванул по дороге, Опарина стало подбрасывать и мотать с такой силой и так часто, что и четырех рук не хватило бы, чтобы удержаться. Вместе со сваленным здесь имуществом его перебрасывало и футболило по всему кузову. Как будто не было в Опарине добрых восьмидесяти килограммов. Он врезался плечом в борт, ударялся коленками в металлические полосы, идущие вдоль кузова, впечатывался спиной во все острые углы. На него все время падало что-то тяжелое, а он падал непременно на что-то угловатое.

Мотоциклы, у которых скорость повыше, чем у "студера", стали приближаться и следовало браться за автомат. Но автомат куда-то делся. Выпустил личное оружие Опарин, когда его выбрасывало из машины. Хорошо хоть, нашел. Лежал, родимый, среди запасных лопат.

Опарин повесил ремень автомата на шею и, цепляясь за все, что можно, пополз навстречу мотоциклистам к дальнему краю кузова. Тут же на него навалилось запасное колесо. Когда Опарин выбрался из-под колеса, его ударил по затылку какой-то ящик. Пока он прополз четыре метра кузова, его три раза сбивало с катушек, колотило чем-то железным, кололо острым, а в самом конце тернистого пути из засады неожиданно выскочила неизвестно, когда спрятавшаяся под скамейкой табуретка, подпрыгнула и боднула его в лицо острым углом. И Опарин сразу почувствовал, как наливается под левым глазом фингал. Он тут же решил, что как только вернется, выбросит из машины все лишнее к чертовой матери. А с табуретом Опарин ждать не стал. Ухитрился схватить его за ножку и вышвырнул за борт, чем, вероятно, немало удивил фрицев: чего это русские табуретками бросаются?

Дополз все-таки Опарин до края кузова. Уцепился левой рукой за идущую вдоль борта скамейку, а правой снял ремень автомата с шеи, зажал приклад под мышкой и выпустил по набегающим мотоциклам длинную очередь. Она прошила землю где-то за канавой, прошлась по воздуху и пробила висящие над головой облака. Вот такая поганая стрельба получилась у Опарина. Не только не попал, но даже не пугнул фрицев.