День Дьявола

Во дворе послышался собачий лай. Мушкет и Муха залаяли с таким остервенением, какого я и не предполагал у них. Цепи с лязганьем натянулись, но тут в ответ послышался вой третьей собаки, более низкого тембра. В дверь просунулись нос и пасть с обнаженными зубами, и в загон с громким рычанием зашла крупная собака. Грейс в ужасе зажала уши.

Собака не принадлежала Кену Штурзакеру. В пустошах бродила стая одичавших собак, и это была одна из них. Овец растерзали именно они. И они же загрызли Дента. Судя по ее виду, она уже давно ничего не ела. Когда собака залаяла на нас, на ребрах у нее зашевелилась кожа, а не мышцы. Раны на лапах гноились из-за постоянного пребывания в пропитанных влагой пустошах. Но, по всей видимости, она была из тех собак, кто смывается, когда вся стая нападает на животное, и ей остается только слизывать кровь и грызть кости. Баран попятился, блея и дергаясь. Грейс громко плакала и звала Джеффа, своего папу.

Снаружи послышались голоса, дверь открылась, и на пороге появились Билл, Анжела и Лиз, а вслед за ними, заряжая двустволку, вошел Отец. Собака развернулась и зарычала, потом залаяла, широко раскрывая пасть. Отец, не желая промахнуться, подождал, пока она подойдет ближе. Раздался выстрел, и лай захлебнулся. Собака упала рядом с бетонной стенкой. Язык вывалился из пасти, а из треснувшей головы, как из расколотого граната, брызнула кровь. Отец взглянул на мертвую собаку, переступил через ее тело, подошел к барану и сталуспокаивать его. На звук выстрела прибежала Лорел. Когда она увидела Грейс, на лице ее проступило облегчение.

– Это та самая? – спросила она, покосившись на мертвую собаку. – Та, что убила нашего Дугласа?

– Может быть, – отозвался Билл.

Он присел на корточки, взял собаку за задние лапы и потащил к выходу.

Грейс прижалась к Кэт, и Лиз, дважды позвав дочь домой, в конце концов махнула на нее рукой, поскольку поняла, что звать бесполезно.

&

– Это ты сюда меня ведешь? – спрашивает Адам, проводя пальцем по бороздке вокруг морды оленя. – Я уже был тут сто раз.

– Нет, я же говорю тебе, мы идем в другое место. За ежевичное поле.

– А что там?

– Узнаешь, когда дойдешь.

Мы обходим зазеленевшее поле, где когда-то жевали жвачку коровы Дайеров и доходим до того места, где Джим когда-то пас своих лошадей.

Я держу Адама за руку, пока мы преодолеваем заросший крапивой проход к приоткрытой калитке. Я первым протискиваюсь в проход и затаптываю, как могу, крапиву, потом говорю Адаму, чтобы он дотянулся до деревянной перекладины калитки.

– Получилось? – спрашиваю.

– Получилось, – отвечает он.

– Теперь, когда пойдешь, поднимай повыше ноги, – говорю я, но он продолжает ощупывать носком ноги твердую землю выбоины, спотыкается и пытается за что-нибудь ухватиться.

– Я держу тебя, не бойся, – говорю я.

Он на какой-то момент почти виснет у меня на руке, но потом восстанавливает равновесие.

Мы идем вдоль зеленой изгороди. Адам ставит ноги с большой осторожностью, неуверенность чувствуется в каждом его шаге. Свободной рукой он хватает головки чертополоха и верхушки стеблей, когда ветер пригибает их к земле.

– Мы идем в лес, правда? – говорит он. – Я слышу. Это туда ты меня ведешь? Я уже был в Саллом-ском лесу, знаешь?

– В том месте, куда мы идем, ты не был, – говорю я. – Ты же хочешь пойти еще куда-то, правда?

Он кивает особым образом, свойственным ему, когда он соглашается, но с неуверенностью. Точно так же, как когда-то Кэт.

Нам понадобилось добрых полчаса, чтобы добраться до забора на другом краю поля. В юности я в мгновение ока перемахивал через него. Раз, два, руку на перекладину – и уже на другой стороне.

– Давай сначала я, – говорю я Адаму. Он вцепляется мне в локоть. – Тебе придется отпустить меня. Только на минутку. Я перелезу и тогда смогу тебе помочь.

Он рассказывает мне свой кошмар. Мы однажды пойдем на прогулку, и я упаду или умру (а он знает, что мамы и папы умирают, потому что я рассказывал ему о моей маме), и он не будет знать, где находится.

– Тогда кричи, – говорю я ему, – что есть мочи. И кто-то обязательно услышит и придет.

Но Адам понимает, что сегодня мы зашли дальше, чем обычно, и он потерял ощущение расстояния.

– Ну-ка, расскажи, каких птиц ты сейчас слышишь, – говорю я, чтобы отвлечь его, пока я перелезаю через ограду.

Малышом он часто, сидя во дворе, повторял за нами с Кэт названия птиц.

– Слышишь, Адам? Это дрозд. Это малиновка. Это галка.

Если кошка приносила добычу на крыльцо или к подсобке, я разрешал ему подержать пойманную птицу, чтобы он усвоил, насколько одна птица больше другой. И тогда он мог сравнивать. Судить по птичьему голосу – дело ненадежное. Например, крапивник весит чуть больше яйца, из которого вылупляется, но когда он поет, вся овчарня наполняется звуками его песни. А обитающий во мхах на топях большой болотный лунь всего лишь пискляво поскрипывает, как несмазанная дверная петля.

Птичье пение для Адама – свидетельство смены времен года. Летом – громкое и бодрое. Осенью – печальное и заунывное. Зимой стоит тишина. Весной – яростно неумолчное.