День гнева

Затворившись у себя, она молилась, чтобы Бог сохранил жизнь Михайле и Неупокою. Даже не узнала его нового имени. Старалась, чтобы «раб твой Алексий» звучало так же проникновенно, как «Михаил», но это не совсем удавалось. Пошла в обход покоев, задержалась у пытаных немцев, щедро обмазанных мельханами от ожогов и поверивших наконец, что муки кончились. Закончила обход у Михайлы.

Он имел вид человека, что-то обдумавшего и ждущего поделиться. Но прежде пристально вгляделся в Ксюшу, уловив на её замкнувшемся личике тень переживания у одра замученного литвина. Он не мог догадаться о содержании её открытия, но любящим, надорванным болезнью сердцем учуял отчуждение и захотел вернуть уже испытанную власть над нею.

   — Сядь.

Ксюша опустилась на скамеечку, вновь оказавшись вровень и очень близко к лицу Михайлы. Но от него теперь не родным теплом, а тленом потянуло. Ксюша ещё не знала, что человеку, впервые прикоснувшемуся к смерти, отравленному её близостью, тленное чудится во всём. Да если бы и знала, глаза её, уже не затуманенные плотским соблазном, невольно различали нехорошие признаки на блёклых щеках дорогого, до родимого пятнышка знакомого лица. Помня его двухнедельной давности, вдруг обнаружила, как непоправимо изменилось оно, и окончательно уверилась, что это, по слову травницы, «печать»... Но обречённый любимый не должен знать о ней.

И она легко, как умеют женщины, стала лгать ему улыбкой и бессознательно подобранными словами о том, в чём Михайло боялся разувериться. Ему хватило, чтобы вновь разгореться, выплеснуть накипевшее:

   — Не отвергай, родимая, не отвергай, что я умыслил, то не грех, а вещь природная, угодная Богу! Ведь не своей волей ты постриглась и уж очистилась от... скверны. Ужели не учтёт Он твоих страданий и молитв? Нарушив невольный свой обет, ты две души спасёшь для жизни, для любви. Мою и свою. И иные души призовёшь. Разве детишки не угодны Богу?

Ксюша не поняла. Потом заполыхала горячо, с грубым свекольным оттенком, словно деревенская молодуха от скоромного намёка. Михайло торопился:

   — Уедем! Далеко, на вольный Север! Мне Неупокой сказывал, там легко укрыться, землю купить у местных, я своё имение заложу в монастырь, под него деньги... Али на Каму, к Строгановым, им воинские люди нужны для обороны. Люди денежные, жалованье рублёв до сорока, мягкая рухлядь... Ксюша, мы славно заживём! А грех расстрижения твоего до скончания дней станем отмаливать, и детям накажем, и внукам. Господь услышит эдакий хор — погромче Благовещенского...

Всё перемешалось в его напряжённой гримасе — моление, шутка, мечтательность и страх отказа. Ксюша хотела возмутиться, выбежать, но млеющее окостенение сковало бёдра, руки налились тёплой тяжестью. Когда Михайло снова потянулся к её губам, не шевельнулась. Поцеловав, он отклонился, заглядывая в глаза, легонько выдохнул, и Ксюша снова уловила оттенок тления в его больном дыхании. Только тогда отшатнулась и не заметила, как оказалась возле двери.

   — Я вскоре оздоровею! — крикнул Михайло отчаянно, внушая Ксюше всю проснувшуюся веру. Впервые без помощи поднялся на кровати, порываясь соскочить на пол, если бы не был в исподнем. — До конца осады жди меня, Ксюша!

   — Тебя уж ждут, — пролепетала она не своим голосом и волей.

5

Хождение на стены с хоругвями стало опасным после двадцатого сентября, когда Замойский вновь расщедрился на порох из своих заначек, и гайдуки, «услышав молебна певаема, по взбешённому своему обычаю камением во град шибаху». Особенно свирепствовали венгры у Покровской башни, откуда их с таким позором выкурили, убили лучшего воеводу, а на бревне, просунутом в бойницу, повесили ротмистра. Не одну голову проломили эти камни, не одну ряску обрызгали кровью и мозгами, но в самое сердце поразил псковичей булыжник, ударивший в древнюю греческую икону Дмитрия Салунского. До исподней доски пробило золочёный доспех, «во чрево повыше пояса, против правого рама» — в подреберье, в печень. Для живого — рана болезненная и смертельная. Теперь, решили знающие люди, Дмитрий не спустит, «избавит ото враг наших своей молитвой и помощью», о чём весь город и синклит просил его в особом молебне.

Помощь явилась неожиданно. Ночью в Псков пробрался перебежчик, «бывший русский, полоцкий стрелец Игнат». Подобных беглецов, насильно, по их словам, взятых из завоёванного города в королевское войско, с приходом холодов хватало. Игнаш к побегу подготовился. Выведал и чуть ли не на чертёж нанёс места подкопов, которых не умели указать пленники под пытками. Встречные земляные работы подтвердили его вести, русские «переняли» вражеские штольни и обрушили взрывами. Больше поляки, венгры, немцы не пытались ковыряться в земле. Никто не сомневался, что мысль составить планы внушил Игнашу Дмитрий Салунский.