Она шла на работу, но не под командой Стефана или еще более докучливого конвоира — нужды. Шла сама по себе. Работа была необязательной, и, в глубине души понимая ее необязательность, даже чудноватость этой работы (ей ли было не знать, что такое работа, которая есть существование, которая есть жизнь, которая есть хлеб насущный), без малого сорокалетняя женщина, сама над собой улыбаясь, на минуту — на балку, на улицу, на дорогу через степь — стала вровень с этой работой.
«Ма́литься» — есть такое народное выражение. То есть, сознательно или поддавшись минутному настроению, вести себя несообразно возрасту, ребячиться.
Мой дядька семь лет служил в армии, на Курилах. Ушел, приписав себе год, в семнадцать; вернулся в двадцать четыре. Ушел еще в войну и потом на островах, что до сих пор сидят в нем, как камни в почках, ждал, когда же там, на материке, подрастет до служивого возраста первое неистребленное поколение. Самого момента его возвращения не помню, зато помню, как он, демобилизовавшись из рядов победоносных Вооруженных Сил, в полной парадной форме бегал со мной, пятилетним, наперегонки через дорогу и был счастлив не меньше моего, — может, потому, что, забываясь, обгонял меня.
«Ма́лишься», — говорят матери своим взрослеющим ласкающимся детям.
Она ласкалась к встающему солнцу, к земле, что сама льнула и ластилась к нашим ногам (прекрасна нейтральная кромка живого поля и утрамбованной дороги, она упруго дышит, «двошит» под босой ногой, и идти по ней одно удовольствие), ко мне, малому своему сыну, выбрыкивавшему впереди. Ко всему, что ее окружало, к этому утреннему миру, чьей дочерью она, в отрочестве еще потерявшая отца с матерью, и была.
Ее ребячество заключалось в том, что она беспричинно улыбалась и шла, как будто плыла по течению. Кромка живого поля несла ее, прибивала на минуту к придорожному подсолнуху, к ветке тутовника в лесополосе через дорогу и влекла дальше не торопясь, не требуя от нее никаких усилий и сама на нее не тратясь.
«…Он бежит себе в волнах на поднятых парусах…»
Арбузов еще не было и в помине, и этот факт тоже согласовывался с «бегом себе», что сродни самому теченью.
Да если б и были…
Читать она не умела. Сама рассказывала: в детстве начинала ходить в первый класс, но дошла только до «Интернационала» — отец забрал в поле, на пахоту. Хорошо пела, но пела редко.
Бахча была необязательной, ну, скажем, как песня. И так же любовно между тем возделывалась, «выводилась». И так же переживалась, как песня, до тихой, почти поэтической грусти, никогда не могущей перейти в натуральное — «есть хлеб насущный» — го́ре, до слез, что выступают от хорошей песни, но скорее врачуют, а не растравляют душу.
Один занимательный элемент ухода за бахчой. Когда арбузы еще только навязывались, самые большие, наиболее «перспективные» из них во время прополки обязательно прикапывали в землю. Сделаешь лунку и уложишь в нее, как в люльку, карапуза так, чтоб он проглядывал наружу одним пятачком, пупком, не больше. Было ли это непременным правилом арбузной агротехники, не знаю. Но правилом игры — точно! (Поскольку бахча была игрой, то что за игра без правил!) Его лукавый смысл заключался в следующем. Нанимавшийся на лето сторож имел право в качестве дополнительной платы брать осенью по десятку арбузов с каждой бахчи. Разумеется, выбирал самые лучшие — загодя, когда арбузы еще росли, а чтобы хозяева не опередили его, ставил на облюбованной жертве (самой ядреной!) собственноручную метку.
Например, «Б. К. П.» — Брихунцов Константин Петрович.
Арбуз тужился, рос, и вместе с ним до траспарантных размеров росла вырезанная перочинным ножичком, отшлифованная солнцем метка: собственность Брихунцова Константина Петровича.
Надуть Брихунца, этого ненадуваемого (возможно, по причине дырявости) деда, спрятать от него возможный ясак — пусть метит мелочь! — такова была цель приема.
И мать незлобиво исполняла его вместе со мной.
И Брихунец ежегодно нас надувал…
Бахча была проявлением ее духовной жизни. Духовная жизнь миллионов людей, к которым принадлежала Настя, материальна: с человеческим существованием, его физиологической пуповиной она зачастую связана проще, грубее, н е о б х о д и м е е, чем блестящие изыски развитого ума или игра утонченной души. Из этого не следует, что она полнее, предпочтительнее. Она будничнее — вот и все.
…Если год был хорошим и арбузы особенно удавались, их ели с хлебом и даже (находились такие) с соленым огурцом, как если б это было сало или там вкрутую сваренные яйца. Они вовлекались в работу, которая есть хлеб насущный…
Пусть описание этой безмятежной дороги будет описанием ее детства.
Ладонь в ладонь шла со мною деревенская девчушка, старшая сестра, а она и была старшей сестрой, «старшухой» в своей многочисленной семье.
Потом умерла ее мать.
Потом умер отец.
Потом умерла мачеха.