День и час

Маковая росинка производила в нем пожар, и его мощные, в другое время умные и животворящие руки (какие только чудеса не выпархивали из них: чувяки на легкой ременной подошве, которым сносу не было, глиняные свистки, березовые шпильки, ладные и острые, как девичьи зубы), вся его мускульная сила, не удерживаемая больше вспыхнувшей перевязью нервов, с гибельным безумием обрушивалась на первое, что попадалось ему.

Так в пожар рушатся тяжелые стропила. Крушат, убивают и сами при этом теряют свою сопряженность, в которой заключалась их целесообразность, смысл их заключался, превращаясь в бессмысленный бурелом обгорелых бревен.

На следующий день после буйства он, как правило, страдал нравственно и физически: либо угрюмо лежал, отвернувшись к стене и глухо постанывая, либо, в лучшем случае, уничижительно бодрясь, подлащивался к матери. Суетился по двору, хотя, как истинно мастеровой человек, ничего в крестьянстве не умел, был со всеми приторно ласков и вообще, как говаривала мать, вид имел побитого бобика, что не мешало ему преображаться при первой же оказии.

Мы боялись входить в дом главным образом потому, что в доме не было ни одной двери. Обычно, когда отчим оказывался пьян, мать подхватывала нас и просилась ночевать к кому-либо из соседей или подруг. Возможно, на сей раз она не успела подхватиться с нами и убежать. Хотя о приближении пьяного отчима мы всегда знали заранее; он медленно шел по селу, от его центра, спокойно и строго внушал каждому встречному — человеку ли, дому ли: «Тихо-тихо, я — Колодяжный», и встречный — дом ли, человек ли — благоразумно сторонился; сами зловеще спокойные слова его «тихо-тихо, я — Колодяжный» достигали нашего дома, были доносимы к нему прохожими, мальчишками, мной или средним братом, оказывавшимися по каким-то причинам на пути Колодяжного, уличным воздухом загодя, как молния, до появления окончательно созревшей, накалившейся в пути грозы. А может, мать намеренно решилась на сей раз не убегать, показать характер. Она закрыла на крючки все двери в хате и, как наседка, забилась с нами в горнице, в углу, ни словом не откликаясь на ломившийся с улицы мат.

За каких-то полчаса двери были снесены. Страшно и последовательно: сначала с улицы в сенцы, потом из сеней в среднюю комнату и, наконец, из средней комнаты в горницу. Не сорваны с петель или крючков, а именно снесены, вырваны с корнем и разметены в щепья.

С падением каждой новой двери гибельный вал подступал к нам ближе и ближе — мать крепче и крепче обхватывала нас, уже не пытаясь унять собственную дрожь, пока не навис — вот он — над самыми нашими головами.

Тут бы ему и накрыть нас, всех четверых.

Но в последний момент с ним что-то стряслось. Выражение гнева на потном лице сменилось гримасой презрения и тут же — судорогой боли. Сопротивления не было, и вставшая на дыбы волна, не встретив последнего, главного препятствия, к сокрушению которого она готовилась все предыдущее время, на мгновение застыла в недоумении, а потом безвольно шлепнулась оземь, едва потревожив слежавшуюся гальку.

Из нее как будто душу вынули, силу, и волна стала полой.

Пока Колодяжный дико озирался по сторонам, мать с маленьким на руках и еще с двумя, державшимися с разных сторон за ее юбку, прошла мимо него через все вываленные двери, как будто они для того и выдирались, чтобы ей сподручнее было с таким кагалом выйти из дома, и медленно пошла по улице.

Почему они решили на следующий день, еще не приведя в порядок дом, идти в гости, это для меня необъяснимо.

Хотелось ли ему, заглаживая вину, сделать для Насти что-то хорошее, и он, мудрый как змей, выбрал самое верное: у Насти не так много было праздников. Родню она любила застенчиво, пугливо, как и положено ее любить бедным родственникам, и возможность с мужем, с подарком (отправляясь в путь, они посадили в мешок лучшего, как воском налитого поросенка), п о - л ю д с к и  сходить в гости подкупила ее.

Она ли его пожалела: как бы он смотрел нам в глаза на следующий день? Или накануне, в неожиданности, которую я обозначил словами «вынули душу», она увидела обратное — явление, пусть мимолетное, души?

И была благодарна за это.

И надежда затеплилась в ней.

Словом, сказалась вся неизвестная нам, детям, тайнопись причин, и мы очутились перед фактом: мать с отчимом в гостях, на дворе ночь и в доме ни одной двери.

Молоко пить не стали. Не зажигая лампы, пробрались в горницу и юркнули в постель. У стенки — средний брат, посередке — младший и с краю я.

Единственное, на что у меня хватило мужества: потихоньку встать и у каждого зияющего провала (в сенях в пустой притолоке, как в раме, шевелилось разгоревшееся от звезд небо: еще шаг — и очутишься в слабой поземке Млечного Пути) поставить по табуретке. Забравшийся в дом грабитель, убийца, тать проклятый непременно натолкнулся бы хоть на одну из них, и табуретка загремела бы, и мы не были б застигнуты врасплох.

Под подушку я сунул кухонный ножик.