День и ночь, 2010 № 01 (75)

Большое небо голубело.
Больные ноги затекли.
Мария сильно поседела
от пыли всех дорог земли.

Её ветра сторожевые

умоют дождичком косым.
 — Уже Вы знаете, Мария?
На Пасху, на кресте, Ваш сын…

 — Сынок мой жив, его терновым

Не окарябали венком,
он снова маленький, и снова
бежит за мною босиком.

И если кто его увидит,

и если кто пойдёт за ним,
то непременно к людям выйдет,
прославлен, цел и невредим!..

Глаза — как взорванное небо,

в двух тёмных штолинах глазниц.
И люди ей выносят хлеба,
немного денег и яиц.

Она не может жить иначе

и в пыльных травах и репьях
всё ходит по земле и плачет
о всех убитых сыновьях.

* * *

Нынче это возможно,
хоть пока и не верится:
без порезов на коже
ампутация сердца.

Что там сердца! — теперь и

можно сделать, по слухам,
имплантацию веры,
трепанацию духа.

Мода нынче навязчива

и довлеет над вкусами —
и сердца настоящие
заменяют искусственными.

И походками бодрыми

ходят люди-обрезы,
у которых под рёбрами
мерно бьются протезы.

* * *

Это стихотворенье
никому не известно.
Автор спит, укрываясь
одеялом забвенья.

Это старая песня,

это старая песня,
в ней серебряный аист
прилетает на крышу.

Автор шепчет: я слышу,

как хрустит черепица,
как на гребне адажио
балансируют связки!

Эту вечную сказку

про волшебную птицу
мне поведал однажды
Робертино Лоретти.

Беспокойные дети

не боятся земного,
им страшней привидения
и домовые.

Всё, что в мире не ново,

для детей и для гениев
происходит впервые,
происходит впервые.

* * *

Голова моя на улицу растёт,
зреют думы в тесной завязи ума;
пчёлка-муза, сев на чёлку мне, сама
из пыльцы былых страданий сварит мёд.
Осень мамой в букваре, привставши на
цевки-цыпочки, дождём как из ведра
моет чёрный прослезившийся квадрат
одинокого отчаянья окна.
Закурились трубкой вечности костры,
лист не мыслим вне поверхности земли.
Что-то нынче уж особенно быстры
на расправу улетанья журавли!
Голова моя на улицу растёт.
В жизни стоит лишь задуматься, как глядь, —
наступил октябрь на горло, и вот-вот
подойдёт сезон охоты умирать.

* * *

Мы в дыму пороховом
варим суп, картошку чистим.
Наша гордая Отчизна
завоёвана врагом.

Завоёвана. Как странно,

семь веков спустя, опять
к этой фразе иностранной
русским ухом привыкать.

Мы Отчизны не сдавали,

но должны мириться с тем,
что в Ипатьевском подвале
исполняем должность стен.

Кошельком голосовали,

и теперь не потому ль
мы в Ипатьевском подвале
исполняем должность пуль.

Мы и пули, мы и стены,

и Царя последний взгляд.
За великую измену
нас Юровские казнят.

И живём в своей Россеи,

как в погибельном плену,
новые иевусеи,
проигравшие войну.