День казни

Замина ушла на кухню, а Бергман выслушал больного, просмотрел результаты анализов, задал несколько вопросов. И слушая, пытливо смотрел в осунувшееся лицо больного с обметанными лихорадкой губами и запавшими глазами, в которых был вопль о помощи. В чем, в чем причина этого отчаяния? - спросил себя врач. А вслух сказал:

- Антибиотики можно отменить. - Он положил на стол справки с анализами, почему-то огляделся по сторонам и сказал: - Подними-ка рубаху, я посмотрю, что у тебя там.

Больной стеснительно приподнял рубаху и показал врачу впалый живот и грудь с выпирающими, как у скелета, худыми ребрами. Бергман потрогал живот больного, погладил жесткую щетину, едва сдерживаясь, чтобы не отдернуть пальцы, ощущение было такое, как если б он коснулся на улице бродячей собаки. Потом он достал из левого кармана пиджака сверкающий, как клинок, молоточек и концом ручки прочертил на груди больного крест; рефлекса, можно сказать, не было.

- Нигде не болит? - спросил он, и больной, догадавшись о подозрениях врача, поспешил заверить:

- Нет, нет, не болит!

Бергман положил молоточек в карман и засмеялся.

- Нет ничего хуже, чем лечить искушенного в медицине больного, - сказал он, - боишься вопрос лишний задать. - Он дружески потрепал больного по плечу.

Больной тоже засмеялся и, подделываясь под доверительный тон врача, сказал:

- Да как же не искушаться, когда столько медицинских брошюр выходит? Волей-неволей читаешь...

- Я бы запретил издание популярной медицинской литературы, будь на то моя воля.

- Да вам-то она, чем мешает?

- Очень мешает. У нас нет времени читать ее, а вы начитаетесь и начинаете нас же учить, как нам вас лечить. - Опытный и чуткий врач, он уловил перемену в настроении больного, понял, что тот расслабился, освободился от угнетенного состояния, и продолжал разговор в полушутливом тоне: - Взять к примеру, нашу милейшую Салиму-ханум, я от нее сейчас иду, и, кстати, она передает привет тебе и Замине...

- Благодарю...

- Так вот, не далее, как час назад, она перечислила мне все симптомы гипертонического криза. Уверяю тебя, ни один выпускник медицинского института не знает так досконально, как знает она. Ее прямо-таки замкнуло на гипертонии, все ее помыслы только об этом. Нет ничего в этой области, чего бы эта женщина ни знала - названия лекарств, имена московских светил и клиники, в которых они консультируют, новейшие методы лечения... Даже я, поверь мне, о многом попросту не слыхивал. Так что же ты думаешь? Я пропишу ей лекарство, а она тотчас открывает справочник, найдет, прочитает, а потом уже решает, пить ей или не пить мое лекарство. - Бергман всплеснул руками, и они с больным засмеялись. Потом он снял запотевшие очки, протер стекла носовым платком, водрузил их снова на нос и сказал уже другим, серьезным тоном: - Я вот что, я хочу тебе дать совет.

- Какой совет?

Бергман устроился поглубже в кресле, вытянул ноги, посмотрел на телевизионный экран, но не стал вникать, ибо мысли его была далеко, и продолжал:

- Я и Салиме-ханум сказал, и тебе хочу сказать: кончайте вы это дело с Керимли.

- Почему? - у больного от удивления глаза стали круглыми.

- Да какая же надобность сейчас докапываться, кто что в те годы на кого сказал, кто кого сажал?.. Зачем это, душа моя? Кому это надо?

Больной удивился неожиданному повороту их необязательно-шутливого разговора, и еще больше удивился тому, что Бергман сам заговорил на эту тему. Сколько он помнит себя, Марк Георгиевич был верным другом и их семьи, и семьи Салимы-ханум, ни разу за сорок-пятьдесят лет, ни при каких самых трудных обстоятельствах он не изменил своему долгу врача, человека и друга, но никогда, никогда не-касался запретной темы, и если при нем заходила об этом речь, он вскакивал и, хлопая белыми ресницами, начинал нервно ходить взад-вперед по комнате, вслед за чем неизменно откланивался и уходил. Убегал.

Марк Георгиевич Бергман был хорошо осведомлен о трагедии, постигшей отца Салимы-ханум, и близко знавал Керимли. Но никогда, ни словом, ни полусловом не заикался об этой истории. И было просто непостижимо, с чего это он вдруг сам заговорил об этом?..

Глядя с недоумением на своего врача, больной почему-то вспомнил любимую присказку Марка Георгиевича, которую тот произносил, по обыкновению, после одной-двух рюмок коньяку и которую никто из окружающих всерьез не воспринимал.

"Вы не смотрите, что я такой простак! Если в целом мире найдется два величайших хитреца, то один из них - я".

Что же все это значит? И так ли прост наш дорогой Марк Георгиевич, как кажется? Или, терялся в догадках встревоженный больной, может быть, он попросту предостерегал его - у Керимли имя, вес, положение, борьба с ним может дорого обойтись.

Старинная люстра - приданое Замины - отражалась в правом стекле докторских очков бриллиантом с пшеничное зерно и слепила больному глаза, и Бергман, словно бы ощутив это, слегка склонил голову вправо, осколок бриллианта исчез.