День казни

Они посидели некоторое время молча, больному показалось, что Бергман не выговорился, что ему есть что сказать, но он то ли затрудняется, то ли просто не хочет, в суровом и печальном лице доктора была какая-то несвойственная ему нерешительность, больной это видел явственно.

- Уж кто-кто, а ты бы должен поверить мне, - сказал, наконец, Бергман, напирая на "ты" и продолжая несколько протяжно: - Тебе, дорогой, ни о чем сейчас, кроме своего здоровья, думать нельзя, все, все побоку. Каждый живет для себя. Это я тебе говорю, слышишь? У каждого из нас только одна жизнь. Дали бы нам две жизни, ну, тогда можно одну посвятить целиком борьбе за справедливость, и сорвать свою долю аплодисментов у восхищенного человечества. Бурные, несмолкающие аплодисменты, все встают на ноги. Бергман усмехнулся. - Все это ерунда. Вот если б нам по две жизни давали...

Больной опасливо посмотрел на дверь. Если сейчас зайдет Замина, она подхватит и накинется на него почище Бергмана.

- Боюсь, - сказал он, - боюсь, что и пяти жизней не хватило бы нам на то, что вы, Марк Георгиевич, называете борьбой за справедливость... Но я ведь и не помышляю ни о какой борьбе, дорогой Марк Георгиевич, я одного хочу: открыто смотреть в глаза своим студентам, не стыдиться их, особенно нескольких... есть там такие... удивительные люди, Марк Георгиевич!..

- Бессмысленный разговор, - раздраженно сказал Марк Георгиевич. Бессмысленный и бесцельный. Я плохо тебя понимаю. Таких, как Керимли, у нас немало. Они всегда были, они есть и будут!..

Дверь отворилась, и вошла Замина с большим подносом в руках. Она поставила поднос на сервант, сняла с него и разместила на журнальном столике большой и заварной чайники, стаканы с блюдечками, розетки и хрустальную вазочку с малиновым вареньем. Потом разлила чай, придвинула один стакан доктору, другой мужу, подвинула себе стул в парусиновом чехле, села рядом с мужем, упершись коленями в журнальный столик и поспешно прикрывая заголившееся колено полой халата.

Бергман поднял стакан к самому носу, вдохнул душистый пар и расплылся в довольной улыбке:

- О-о! Вот это, я понимаю, чай! Великолепный чай! Я любитель и знаток чая, где только не пивал его, но такого, как у Замины-ханум, не пил, нет. Если б меня ежедневно поили таким прекрасным чаем, я бы в жизни не болел.

Замина засмеялась и положила руку мужу на плечо.

- Вы это ему скажите, доктор. Не знает он мне цены.

- Если бы не знал - не женился бы, - отшутился больной. Он радовался случаю прервать разговор, который начинал тяготить его, ясно же, что ни один не переубедит другого и что, они ни до чего не договорятся. Возможно, что и Бергман держался того же мнения, он безмятежно пил свой чай и целиком был поглощен этим занятием, больному показалось даже, что, разорвись сейчас в столовой бомба. Бергман не выпустит из пальцев ложки с вареньем, донесет ее до рта.

- Доктор, еще чаю? - спросила Замина.

- Непременно! - отозвался он, облизывая серебренную ложечку. - И спрашивать не надо! - Он посмотрел на больного и подмигнул ему.

Замина налила доктору еще стакан чаю и наполнила розетку малиновым вареньем. А доктор почему-то вспомнил их с Заминой свадьбу, которая была... да... двадцать четыре года тому назад. Почти четверть века!.. Они - все трое - покачали головами, им не хотелось верить, что это было так давно, ведь они так подробно, так ярко помнили тот веселый, полный музыки и праздничной суеты, вечер...

- Какие двадцать четыре года, девочка моя? - Бергман снова покачал головой и отер пот со лба. - Вчера, вчера! - И они, все трое, засмеялись.

Марк Георгиевич, ближайший друг отца, был дорогим гостем на свадьбе. И когда застолье было в самом разгаре, попросил у тамады слова и произнес тост. Он заговорил на чистейшем азербайджанском языке, и гости, в особенности те, что приехали из села, изумленно зааплодировали ему. Больному вспомнилось, как к нему повернулся Зульфугар-киши и сказал громко: "Айя, да он наш язык почище татарина Темира знает!.." А Махмуд, когда Бергман закончил свой тост и сел, подошел к нему, обнял, расцеловал в щеки и в глаза и сказал жениху: "Да он истинный мусульманин!".

Доктор, тогда крепко выпил и произнес такой прекрасный тост, что сразу оказался в центре внимания, все потянулись к нему своими бокалами, чтобы чокнуться и выпить с ним, потом пили за его драгоценное здоровье, и ему захотелось продлить эти радостные мгновенья всеобщей любви и участия и даже, может быть, сделать их бесконечными, урвать немного этого яркого веселья и примешать его к своей нищенски-унылой и одинокой жизни. А Замина была еще так юна и так поглощена жизнью собственного сердца, что шум и музыка не смущали ее, она сидела рядом с любимым в свадебном платье и, опустив голову, прислушивалась к себе.