День независимости

– Насколько мне известно, – честно и прямо отвечаю я, – потому, что умер наш сын, а мы с тобой попытались справиться с этим и не смогли. Потом я на время ушел из дома, обзавелся кой-какими подругами, а ты подала на развод, не желая меня больше видеть.

Произнося это, я не без опаски поглядываю на нее – как будто такое описание нашей тогдашней жизни равносильно утверждению, что все картины Гойи вполне могла написать одна бабуся из Де-Мойна.

Энн кивает, словно стараясь разложить услышанное от меня по полочкам своего разума.

– Я развелась с тобой, – медленно и педантично сообщает она, – потому что ты мне не нравился. А не нравился ты мне потому, что я тебе не верила. Как по-твоему, ты хоть раз в жизни сказал мне правду, полную правду?

Не глядя в мою сторону, она постукивает пальцами по своему голому бедру. (Такова вечная тема ее жизни: поиски правды и поражение правды в битве с непредвиденными обстоятельствами, которые чаще всего олицетворяет ваш покорный слуга.)

– Правду о чем? – спрашиваю я.

– О чем угодно, – сухо отвечает она.

– Я говорил, что люблю тебя. Это была правда. Говорил, что не хочу развода. И это была правда. Чего же тебе еще?

– Еще было много важных вещей, существования которых ты не признавал. Но вдаваться в это сейчас нет смысла.

И Энн снова кивает, словно ратифицируя последнее свое заявление. Однако в ее голосе слышится неожиданная печаль и даже дрожь сожалений, и сердце мое взбухает, горло перехватывает, и на долгий, мучительный миг я утрачиваю способность произнести что-либо. (Прискорбный промах: Энн смятена и подавлена, а я ничего ей сказать не могу.)

– Одно время, – немного оправившись, продолжает она очень, очень мягко и осторожно, – на самом деле долгое, я сознавала, что в конечном счете верить друг другу мы с тобой не можем. Но оно было и неплохо, потому что мы оба пытались исправить это. А затем я вдруг почувствовала, что все безнадежно, что ты просто не веришь в само существование правды. Хотя от меня ты только ее и слышал.

Энн всегда подозревала, что другие люди счастливее, чем она, другие мужья любят своих жен сильнее, что они ближе друг другу – ну и так далее. Вероятно, в современной жизни такое и встречается, однако к нам не относится. Но сейчас она выносит запоздалое, окончательное суждение о нашей с ней древней истории: почему любовь не оправдала ожиданий, почему жизнь разбилась на множество кусочков, которые легли таким странным узором, и кого следует в этом винить. Меня. (Отчего именно сейчас, я не знаю. Как все еще не знаю, о чем она говорит.) И внезапно во мне возникает столь острое желание положить ладонь на колено Энн – а вдруг это утешит ее? – что я так и делаю: опускаю ладонь на ее колено в надежде дать ей утешение.

– Можешь ты назвать конкретную причину? – мягко спрашиваю я. – Женщины? Какие-то мои мысли? Или мысли, которые ты во мне заподозрила? Или какие-то изменения в твоих чувствах ко мне?

– Не было никакой конкретной причины, – страдальчески отвечает она. И замолкает. А затем: – Давай лучше поговорим о купле-продаже домов. Вот в этом ты силен. – Энн обращает на меня неприятный, оценивающий взгляд. Снять со своего гладкого колена мою теплую, влажную ладонь она не потрудилась. – Я просто нуждалась в искреннем человеке. А ты таким не был.

– Да черт подери, я искренен! – восклицаю я. Потрясенно. – И стал лучше. Лучшего ты не встретишь. А и встретишь, так не признаешь.

– Я начала понимать, – говорит она, словно и не услышав меня, – что тебя там просто не было, никогда. Начала задолго до смерти Ральфа и после нее понимала тоже.

– Но я любил тебя, – отвечаю я, внезапно разозлившись до чертиков. – Я хотел остаться твоим мужем. Какая еще тебе требуется правда? Больше мне сказать нечего. Потому что это и было правдой. Господи, да в любом человеке можно откопать кучу такого, чего ты узнать не сможешь – на твое же счастье. И в тебе тоже, и это не имеет никакого значения. И потом – где это меня, черт возьми, не было?

– Не знаю. Там, где ты сейчас. В Хаддаме. Я просто хотела, чтобы все стало ясным и определенным.

– Я искренен! – выкрикиваю я, и меня снова одолевает желание дать ей плюху, пусть только и по колену. – Ты из тех, кто думает, что Бог кроется лишь в деталях, а не отыскав всех нужных деталей, приходят к выводу, что жизнь их пошла к чертям собачьим. Ты выдумываешь всякие штуки, которых просто не существует, а потом начинаешь волноваться – почему же у тебя таких нет? Что бы они собой ни представляли. И упускаешь те, которые существуют. Послушай, а может быть, все дело в тебе? Может быть, есть такая правда, и не одна, которую нельзя передать словами, может быть, правда заключена в том, чего тебе хочется меньше всего, а может быть, ты просто ни во что толком не веришь.

Я снимаю руку с колена, мне больше не хочется быть ее утешителем.

– Не стоило нам затевать этот разговор.