День независимости

– Так ведь ты же его и затеяла! Еще ночью, когда распространялась насчет «выглядеть» и «быть», как всемирный эксперт по бытию. Тебе просто хотелось чего-то другого, вот и все. Чего-то недоступного там, где мы находились.

Конечно, она права, затевать этот разговор нам не стоило, ведь это всего-навсего спор, какой любые пары могут вести, могли вести, уже вели и, несомненно, ведут сейчас по всей стране, дабы отметить, как полагается, начало праздников. К нам двоим он, по сути дела, никакого отношения не имеет. В определенном смысле нас, взятых в совокупности, просто не существует.

Я окидываю взглядом длинную веранду, большую лужайку и огромный синий дом, где сидят, как в тюрьме, мои дети, возможно потерянные для меня навсегда. Чарли на свою верандочку так и не вернулся. Чем он там, по-моему, должен был заниматься – поглощать свой этический завтрак под этическим солнышком, пока мы двое бранились вдали от него, вне пределов слышимости? Скорее всего, я кругом не прав. Ничего я о нем не знаю и мог бы быть подобрее к нему.

Энн еще раз покачивает головой, без слов. Она спускается с перил, приподнимает подбородок, проводит пальцами по волосам – от виска к затылку – и бросает быстрый взгляд в зеркальное окно, словно увидев за ним кого-то идущего к нам, – да она и увидела: нашего сына, Пола. Наконец-то.

– Прости, – говорю я. – Прости, что доводил тебя, когда мы были женаты, до белого каления. Знай я, что так получится, ни за что на тебе не женился бы. Наверное, ты права, я полагаюсь только на видимость, которую сам же и создаю. В этом моя беда.

– Я думала, что ты понимал, о чем я думала, – негромко отвечает она. – Может быть, в этом – моя.

– Я пытался. Как и следовало. Я тебя очень любил в то время.

– Некоторые вещи просто случаются, и потом ничего уже не поправишь, так? – говорит она.

– Нет, потом нет, – отвечаю я. – Потом ничего поправить нельзя.

И это все – по существу и окончательно.

– А чего у вас рожи такие вытянутые? – спрашивает Пол нас с матерью.

Он уже вышел, ухмыляясь, на веранду и кажется мне ужасно похожим на мальчишку-убийцу, которого я видел этой ночью в Риджфилде, – та же приверженность идее полной невезухи, как у приговоренного, который сидит в камере смертников. И, к моему удивлению, он пополнел, хотя и подрос немного, брови у него теперь густые, взрослые, еще больше схожие с мамиными, а кожа так себе, бледная. Всего месяц назад он выглядел совсем иначе и сегодня отнюдь не похож (а может, не был и тогда) на маленького, доверчивого мальчика, что держал в Хаддаме голубей. (Как может все столь быстро меняться?) У него новая стрижка, довольно глупая, торчащие вверх волосы кажутся словно склееными, а разбитое, стянутое окровавленной нашлепкой ухо так и лезет в глаза. Изменилась и походка: ноги в великоватой обувке он переставляет косолапо, шаркая, и перемещается, ссутулясь, немного бочком, – по-видимому, так Пол пытается придать человеческий облик отвлеченной идее снисходительного неодобрения всего, что попадается ему на глаза (результат стресса, тут и сомневаться нечего). И вот он просто стоит перед нами, его родителями, ничего не предпринимая. Лишь ухмыляется, даже и не желая ничего предпринимать, разве что показать себя таким, каким он нам не нравится, – мальчиком, который постарался понизить свой коэффициент умственного развития или подумывает о его понижении.

– А это мы о тебе разговаривали, – отвечаю я. Мне хочется упомянуть о докторе Рекция, воспользоваться нашим личным кодом, однако я этого не делаю. Честно говоря, смотреть на Пола мне неприятно.

Зато мать подступает к нему – по существу, игнорируя мое присутствие, – сильными пальцами гольфистки, указательным и большим, берет за подбородок и поворачивает его голову, чтобы осмотреть рассеченное ухо. (Он почти с нее ростом.) Пол принес с собой черную спортивную сумку с белой трафаретной надписью «Парамаунт Пикчерс – Возьми свою высоту» (мне говорили, что отец Стефани – какой-то начальник на этой студии), на ногах у него видавшие виды красные с черным «рибоки» с серебристыми молниями по бокам, одет он в длинные, мешковатые черные шорты и длинную темно-синюю футболку с ярко-красным «корветом» на груди и словами «Счастье – это одиночество». Пол – мальчик, которого видно насквозь, но и из тех, с кем вам не хотелось бы повздорить на улице. Да и дома тоже.

Энн спрашивает – голосом, предназначенным лишь для него, – взял ли он все необходимое (взял), взял ли деньги (взял), помнит ли, где они должны встретиться на Пенсильванском вокзале (да), хорошо ли себя чувствует (молчание). Он переводит колючий взгляд на меня и кривит уголок рта – как будто мы с ним заключили союз против нее. (Не заключили.)

И тут Энн резко произносит:

– Ну ладно, вид у тебя не из лучших, однако ступай и подожди, пожалуйста, в машине. Мне нужно сказать пару слов твоему отцу.

Пол поджимает губы и состраивает гримасу легкого, безрадостного, всеведущего презрения к самой мысли о том, что его мать собирается поговорить с его отцом. Он стал самодовольным кривлякой. Но как? И когда?