День независимости

– Как по-твоему, сколько раз ты еще женишься? – спрашивает Пол, продолжая следить за далекой лыжницей, не желая смотреть мне в глаза при обсуждении этой темы, для него немаловажной. Затем быстро оглядывается на гриль и на большую, во всю стену, цветную фотографию гамбургера на чистой белой тарелке, рядом с которой стоит чашка странно красного супа и бокал вспененной «коки», – все это покрыто сальной пленкой, в которой любая муха увязла бы до Судного дня. По-моему, он уже задавал мне этот вопрос не далее как два дня назад.

– Ну, не знаю, – отвечаю я. – Пожалуй, раз девять-десять еще успею, пока концы не отброшу.

Я закрываю глаза, потом медленно открываю, глядя прямо на него.

– Тебе-то это зачем? Или ты познакомился с какой-то старой кошелкой, ремонтирующей в Онеонте мебель, и хочешь свести меня с ней?

Конечно, он знает Салли по нашим поездкам на Побережье, но многозначительно помалкивает о ней, как ему и следует.

– Неважно, – почти неслышно произносит он, и, судя по выражению его лица, мой страх – обычный неизбывный страх родителя, что у его ребенка не будет настоящего детства, – явно безоснователен. Зато перед моим умственным взором предстает как предостережение страх Энн – боязнь всевозможных бед и хрупкости Пола, ведь мало ли что может случиться: лодочная авария, столкновение машин на опасном перекрестке, драка с каким-нибудь мальчишкой, после удара которого он врежется нежным лбом в бордюрный камень. Да и мое вчерашнее поведение – я позволил беззащитному мальчику улизнуть в темноту – любой эксперт не одобрил бы, а то и преступным признал.

Пол пощипывает клейкую ленту, которой скреплены древние пластиковые кабинки «У кромки воды».

– Жаль, что мы не можем задержаться здесь еще на день, – говорит он.

– Ну, нам же нужно вернуться. – Я берусь за фотокамеру: – Давай-ка я запечатлею твою физиономию – в доказательство того, что ты существуешь.

Пол быстро оглядывается, словно надеясь увидеть кого-то, не желающего попасть на мой снимок. Пившая кофе пара уже ушла к причалу. Игрок в покер стоит к нам спиной, горбясь над автоматом. Повар занят приготовлением собственного завтрака. Пол поворачивается, смотрит на меня через наш столик, я вижу в его глазах желание чего-то большего, кого-то, кто мог бы попасть на снимок с ним вместе, – меня, быть может. Но это невозможно. Он здесь один.

– Расскажи еще какой-нибудь анекдот, – прошу я из-за «Олимпуса», глядя в видоискатель на его маленькое мальчишечье лицо.

– Гамбургер в кадр попал? – сурово спрашивает он.

– Да, – подтверждаю я, – гамбургер попал.

Так оно и есть.

– Этого я и боялся, – говорит он, и лицо его расплывается в чудесной, веселой улыбке.

Вот снимок, который я сохраню навсегда.

Поднявшись приязненно теплым утром по склону, мы наконец направляемся, бок о бок, к «Залу славы». Уже 9.30, времени мы потратили, строго говоря, немало. Впрочем, свернув на солнечную Главную улицу, мы оказываемся всего в половине квартала от «Зала», красного кирпича здания с греческими фронтонами и подозрительными по стилю готическими розетками, этакой архитектурной побрякушкой, похожей на воплощение строительных мечтаний шайки не в меру старательных уэслианцев[102]. На тротуаре перед зданием маршируют по кругу новые, а может быть, и все те же мужчины и женщины, мальчики и девочки, размахивающие плакатами (некоторые, впрочем, облачены в бутербродные щиты), выкрикивающие то, что отсюда – от угла с вывесившей красно-бело-синий флаг «Немецкой пекарни Шнайдера» – воспринимается как «сосиски, сосиски, сосиски». Сегодня демонстрантов вроде бы стало побольше, к тому же их окружают зрители – отцы с сыновьями, разнообразные старики, не говоря уж о самых обычных ежевоскресных прихожанах, только что выпущенных отцом Дамианом из церкви Девы Марии, – толпа эта наблюдает за демонстрантами, выплескиваясь на проезжую часть улицы, замедляя движение машин и перекрывая вход в здание, к которому, собственно, мы с Полом и идем.

– Что это опять за счастливое дерьмо? – спрашивает он, окидывая злым взглядом толпу и ее шумное ядро, демонстрантов, а те вдруг разделяются на два круга, которые вращаются в противоположных направлениях, делая проникновение в «Зал» практически невозможным.

– Наверное, в «Зале славы» имеется нечто, заслуживающее протестов, – говорю я, любуясь демонстрантами, машущими по воздуху нечитабельными (отсюда) плакатами, – декламация их стала громче, поскольку самые горластые составили кружок, который вращается нам навстречу. На мой вкус, происходящее отдает деньками, проведенными мной в Анн-Арборе (хотя в демонстрациях я тогда не участвовал, будучи трухлявым членом студенческого братства и обладателем стипендии военного ведомства, которой можно было лишиться в два счета). Теперь же долговечность, да еще на этой плодоносной равнине, духа управляемых беспорядков и несогласия, пусть они ни с чем значительным не связаны, представляется мне достохвальной.

Пол, однако ж, не понимает, как отнестись к чужому несогласию с чем-то, он привычен лишь к своему.