День независимости

– Сможет все подождать пару часов? – спрашивает Энн.

– Они сказали – сегодня. Не знаю.

Гнев мой стих так же внезапно, как возник.

– Я приеду.

– Это займет четыре часа. (Я преувеличиваю, три.) И ничем не поможет.

Я представляю себе забитое автомобилями шоссе, пробки выходных дней. Большой затор у Трайборо. Кошмар на дорогах. Все, о чем я думал в пятницу, хотя сегодня и воскресенье.

– Я могу взять вертолет на вокзале Ист-Ривер. Чарли все время так делает. И прилететь к вам. Просто скажи – куда.

– В Онеонту, – повторяю я, чувствуя при мысли о встрече с Энн странную пустоту в груди.

– Я сейчас же позвоню Генри Баррису. Он работает в больнице «Йель – Нью-Хейвен». А на выходные уехал с женой за город. Он объяснит мне, какие существуют возможности. Скажи точно, что с Полом.

– Отторжение, – отвечаю я. – Они называют это дилатацией сетчатки. Но причин приезжать сию же секунду нет.

– Он в больнице?

Я понимаю, что сейчас Энн все записывает: «Генри Баррис. Онеонта. Отторжение, сетчатка, бейсбольный тренажер? Пол, Фрэнк».

– Разумеется, в больнице. Где же еще, по-твоему?

– Как она называется, точно? – Энн предусмотрительна, как операционная сестра, а я – просто послушный близкий родственник.

– Больница А. О. Фокса. Скорее всего, это единственная больница в городе.

– Аэропорт там есть? – Ясно, что теперь Энн записывает: «аэропорт».

– Не знаю.

Молчание, писать Энн перестала.

– Ты-то как, Фрэнк? Голос у тебя не очень хороший.

– Я и сам не очень хорош. Хотя у меня глаз не выбит.

– Но ведь и у него не выбит, правда?

Она говорит это с материнской мольбой, не узнать которую невозможно.

Ирв поворачивается ко мне от двери, лицо у него встревоженное, как будто он услышал, как я сказал нечто злое или вздорное. И черная медсестра тоже смотрит на меня поверх компьютерного терминала.

– Нет, – говорю я, – не выбит. Однако удар был сильный. И хорошего в этом мало.

– Не позволяй им что-либо делать с мальчиком. Пожалуйста. Пока я не приеду. Сможешь? – Теперь Энн говорит мягко, разделяя общую нашу беспомощность, – я мог бы воспользоваться этим, да вот не могу. – Пообещай мне, ладно?

Она все еще не упомянула о приснившихся ей увечьях. Из доброты ко мне.

– Даю слово. Сейчас скажу об этом доктору.

– Большое тебе спасибо. Я появлюсь через два часа, а может, и раньше. Ты просто держись.

– Конечно. Я буду здесь. И Пол тоже.

– Я постараюсь управиться побыстрее, – с некоторой даже бодростью говорит Энн. – Идет?

– Идет.

– Ну тогда хорошо. Хорошо.

И это все.

В течение двух часов, которые обращаются в три, а затем в четыре, я выписываю круги по маленькой, окраской выедающей глаза приемной, а все прочее пребывает в подвешенном состоянии. (При лучших обстоятельствах для меня естественным было бы позвонить сейчас нескольким клиентам, дабы отвязаться от тревожных мыслей, однако сегодня это невозможно.) В два часа Ирв, решивший махнуть рукой на послеполуденный выпивон с «Носками» 1959-го и составить мне компанию, уходит и возвращается с гамбургерами, которые мы механически поглощаем, сидя в пластмассовых креслах, пока на экране телевизора «Мете» беззвучно сражается с «Астросом». В отделении скорой помощи сейчас затишье. Попозже, когда начнет смеркаться и люди на озере выдуют достаточное количество пива, попытки обежать побольше баз повлекут переломы или кто-то, знающий все о «римских свечах», окажется знающим маловато, – вот тогда ресурсы отделения скорой подвергнутся серьезному испытанию. Пока же поступили всего лишь человек с пустяковым ножевым ранением, которое он, скорее всего, сам же себе и нанес, тучная женщина с непонятными болями в груди и водитель, получивший легкое сотрясение, перевернувшись в своем автомобиле, – но поступили не одновременно и без фанфар (последнего привезла на «скорой» все та же куперстаунская команда, и, уходя, она смотрела на меня весьма неодобрительно). Все трое в конечном счете покинули отделение на своих двоих – с каменными лицами, расстроенные столь неудачным исходом дня. Зато медсестры за стойкой сохраняют веселое расположение духа. «Вот подождите до завтра, – говорит одна из них, округляя, словно от изумления, глаза, – в это время народу тут будет, как на нью-йоркском Центральном в час пик. Четвертое – болыиооой день для всяких ушибов».

В три часа мимо нас проходит молодой, упитанный, стриженный «ежиком» священник; он останавливается, потом приближается ко мне и Ирву – мы смотрим безмолвный телевизор, – исповедальным шепотом осведомляется, все ли у нас хорошо и если не все, то может ли он что-нибудь для нас сделать (не все; не может), и удаляется, улыбаясь, в крыло интенсивной терапии.