День открытых обложек

Прилетали заокеанские сенаторы, спрашивали: «Давать ли Советам поблажку в торговле?», Меерович отвечал сурово: «Не давать!», и газеты всего мира печатали на первой полосе: «Меерович-Лейзерович считает: Советы не заслуживают поблажки!» Приехал в Святой город, навалились хлопоты вживания, не появляются больше сенаторы, ни о чем не спрашивают, а это, согласитесь, трудно вынести.

Вот человек‚ которого забодали обстоятельства.

– Кугель, – мается Меерович. – Помнишь, как мы стояли на баррикадах?

– Нет, – отвечает Боря, – не помню. И баррикад не было.

– Врешь ты всё.

– Вру, – соглашается. – Но частично.

– Скучное ты существо, Кугель. Я бы с тобой не пошел на штурм твердыни.

Смотрит подозрительно, не смеется ли? Нет, Боря не смеется.

Вдыхает воздух в волнении. Шумно выдыхает.

– Брата моего помнишь?

– Помню брата, – отвечает Боря Кугель. – На тех же баррикадах.

– В Германию уехал. На их пособие, которое сытнее здешнего. Пишет оттуда: «Теперь не та Германия. Не та. Немцы – они другие». Отвечаю ему: «Они другие, да я тот же. С той же незалеченной болью».

– Правильно отвечаешь, – одобряет Боря. – Слушай сюда, Меерович! Я люблю тебя, Лейзерович, и пойду с тобой даже на штурм твердыни.

Возле неприхотливого завала камней активист Рацер распределяет должности.

– Вы нам нужны, Зельцер. Мы вас делегируем на съезд. Кооптируем в президиум. На вас будет культсектор и контакты с прессой.

– Рацер, – отвечает Зельцер и пихается пузом. – Я вам не мальчик, Рацер. Я буду заместителем, Рацер, или никем.

– Никем, – соглашается Рацер, особа с короткими ручками, которого следует опасаться.

Идет по залу, выискивая жертву.

Произносит углом рта, не глядя на собеседника:

– Нам требуются люди на местах. Честные и проверенные. Вы нам нужны, Бердичевский. Мы вас назначим ответственным за пенсионеров.

– Нет, – говорит Бердичевский.

– Да, – говорит Рацер.

Деловитый и озабоченный.

Нахрапистый и пугающий.

– Готовьтесь, – призывает Рацер. – Завтра. В восемь тридцать. Выйдете на трибуну и начнете собрание.

– Я не умею, – говорит Бердичевский.

– Нечего тут уметь. Вот вам бумага, выйдете – прочитаете: «Господа! Для ведения собрания нам необходимо избрать председателя. Господин Штуцер, пожалуйста». Выйдет Штуцер, скажет: «Предлагаю избрать председателем собрания господина Рацера». Теперь вы, Бердичевский: «Кто за Рацера? Кто против?»

– Я против, – говорит Бердичевский.

Рацер начинает сердиться.

– Погодите, не дочитал. «Кто против? Против – нет. Единогласно. Попрошу господина Рацера занять место председателя». Вот и всё. Дальше я веду сам.

– А я? – спрашивает Бердичевский.

– Вы идете в зал.

– Я против.

– Вы остаетесь в президиуме.

Старая хулиганка Фогель не может себе отказать.

– Вы тут болтаете, – говорит ехидно, – а Шмельцер уже сколачивает актив.

– Шмельцер... – ахает Рацер. – Он же не кооптирован! Он же не делегирован!

И побежал куда-то.

А Шмельцер орудует зубочисткой, выковыривая съедобные остатки, с пристрастием оглядывает зал.

– Одни кругом фрикадельки с тефтельками. Стареющие их прелести… Познавательно‚ конечно, но куда подевались сговорчивые обольстительницы в одеждах и без? Откуда их берут? Где выращивают?..

Видит старую хулиганку Фогель, кричит через весь зал:

– Ваши-то! Опять обделались!.. Фига вам американцы дадут! Сдохнете, Фогель, без помощи, и сионисты ваши сдохнут.

– Экий вы пакостник, Шмельцер! Даже у хамства должно быть приличие.

А он хохочет, мерзко и польщенно, нахальством и у Бога возьмешь.

– Запасайте крупу, Фогель. Мыло со спичками. Скоро война будет.

О, Господи! Хоть бы к старости не краснеть за других…

Старая хулиганка Фогель, голоногая и патлатая…

…в куцей кофтенке без рукавов, ключицы по цыплячьи торчком наружу.

– Бердичевский, я разучилась радоваться чужим успехам. Что теперь будет, Бердичевский?..

Бердичевский вдов давно, давно не обласкан. Любит смотреть фигурное катание, гимнастику с плаванием: неприкрытые тела ему по нраву.

– Мне бы, – говорит. – Помоложе сюда приехать. Жениться на здешней.

– Женитесь на мне, Бердичевский…

Он подходит строевым шагом, мордастый, неотвратимый.

– Честь имею, граждане товарищи!

Фогель отзывается:

– И мы имеем.

Простоват с виду, возможно, плутоват; мог бы затеряться на дворовой скамейке, среди игроков в домино, там он на месте. Глаза шальные, сеточка нездорового румянца на щеках, из ушей пучки сивых волос, которые не мешало бы укоротить.

– Мадам, – точно на одесском привозе, прицениваясь к буракам с синенькими. – Вы меня, конечно, извиняйте, но я прерву ваше застолье.

Фогель разрешает без любезности:

– Прерывайте

– Балабус, – на том же привозе, – я вас узнал. Мы учились в одном классе.

– Простите, но я вас не помню, – отвечает Бердичевский. – У меня плохая память на лица.

– Вы простите, она у меня хорошая. Ваша жена очень мне нравилась… – Смотрит на Фогель: – Это были не вы.

Общая неловкость, но унять его невозможно.

– Сейчас вы меня припомните. Был диктант, и я написал вместо «жеребенок» – «же ребенок». Доказывал: «Это же ребенок», а мне поставили двойку.