День открытых обложек

– Помню, – улыбается Бердичевский. – Такое разве забудешь?

– Вот видите! Учительница сказала: «Ты плохо начинаешь, Яша», а я ответил: «Зато хорошо закончу». Знать бы тогда, что это будет в Иерусалиме…

Щелкает каблуками:

– Майор Финтиктиков. В отставке майор и в отставке Финтиктиков. Как вам моя фамилия?

– Редкая для еврея. Однако не хуже прочих.

Излишки живота обвисают над поясом, в глубинах голубой, в разводах, рубашки. Зубы белые, крепкие, наверняка вставные. Бритая наголо голова, спереди чубчик.

– Вас не удивляет мой наряд? – продолжает бравый отставник. – Отдыхаю после мундира, погон с портупеей, казенных гаткес под брюками, которых стыдился в дамском обществе. Отдыхаю сознательно и бесповоротно.

Бурно хохочет. Слеза пробивается от смеха в выпученном глазу.

– Видали? Нет, вы видали? Чуть что, глаза мокреют. «Финтиктиков, – удивлялись в полку, – не быть тебе генералом. Слезлив не по чину». А я отвечал: не по чину обрезан… Извиняйте великодушно.

Пора бы откланяться, но он не уходит.

– Отнимаю ваше время. И потому обязан возместить потерю.

– Ну что вы.

– Нет-нет, я обязан. Майор Финтиктиков не богат. Гурништ мит гурништ. Нет у него ничего, кроме государственного пособия и офицерской чести, – я вам спою, не возражаете?

Фогель – тихонько:

– Он безумный.

Бердичевский:

– Он неунывный. Порой это одно и то же. Мы вас слушаем.

Поет – руки по швам:

– «Штейт уф, ир але вер, ви шклафн…» Нравится?

– Очень. А что за песня?

Глаза таращит под густыми бровями:

– Вот и они спрашивали. Да на партийном собрании. «Интернационал» же, говорю, на идиш. «Ин гундер лебен муз, ин нойт…» Финтиктиков, – щурились, – откуда нам знать? Может, «Боже, царя храни…»

Хлопает ладонью по животу, сотрясаясь от беззвучного хохота.

– Мы же его в местечке пели, в детском саду… И это тоже: «Отречемся! Таки отречемся!..»

– До свидания, – говорит старая хулиганка Фогель.

Неуемный майор не умолкает:

– А биселе еще, самую малость… Вся служба проходила при оружии, и у меня есть соображения. Судьбу нашу – ее полноту – надо оценивать по возможностям, которые были у каждого. Чтобы погибнуть.

– Проясните, – просит Бердичевский.

Мысль замечательная, следовало додуматься самому.

– Мы с вами погодки, и война малолеток не зацепила. Но возможности были, еще какие. «На Дальнем Востоке пушки гремят, убитые солдатики на земле лежат…» Готеню, на Ближнем бы обошлось…

Он уходит, и Фогель повторяет:

– Женитесь на мне, Бердичевский.

Медичка Фогель, нарушительница внешних приличий, спирт пила в морге, возле трупов закусывала и делает вид, что она опытная.

– Бердичевский, вы подрывали устои?

– Нет, вроде. А вы?

– Я, Бердичевский, подрывала.

Молчит. Затягивается сигаретой. Дым по драконьи пускает через нос.

– Грубый вы, Бердичевский. Толстокожий.

– Что же я, тонкостей не ощущаю?

– Ощущаете, – утешает. – Вы ощущаете. Но не сразу.

Резкая. Напряженная.

Сигарету кусает безжалостно.

– Расслабьтесь, – призывает Бердичевский. – И не ждите. Начинайте уже жить.

– Умница, – говорит Фогель и чмокает его в щеку. – Я вас люблю, Бердичевский. Пошли Феллини смотреть.

– С вами?

– Да хоть со мной.

Конопушки на лбу. На носу. На руках и ногах. Сзади посмотришь – девчонка девчонкой. Спереди посмотришь – лучше не смотреть.

– Бердичевский, – заманивает старая хулиганка Фогель. – Я насолю вам грибов с капустой. Напеку пирогов с рисом, с яйцами. Водочка будет, настоянная на травках. Сядете за стол, Бердичевский, станете наворачивать за обе щеки. Хохотать. Ногами топать. Еда повалится изо рта. Плохо вам?

– Пироги... – сомневается. – Вы разве умеете?

– Обижаете, хозяин. Откроете холодильник, нальете пивка: буль-буль, райская музыка! Первый глоток с утра – лучше не бывает.

И верещит от удовольствия.

Она хулиганка, ей можно.

– Фогель, – спрашивает подозрительно, – вы пьете по утрам пиво?

– Поживите с мое, Бердичевский…

И пошагает под обложку, на ту самую страницу, где пройдет по улице доброволец, строгий и неустрашимый, на плече чешский карабин М-1, на рукаве повязка «Гражданская оборона». Рядом – голоногая, патлатая, в руке фонарь.

Выйдет из-за угла замечательный ребенок, настырный и неумолимый, носом прокладывая путь, поведет пса на шпагате, уныло обреченного.

– Это чья у тебя собака? – спросит Бердичевский.

– Это моя у меня собака, – ответит независимо.

– А до этого была чья?

– А до этого была ничья.

И отведет глаза.

– Я тоже ничья, Бердичевский, – скажет Фогель.

И выйдут они на бугор. На самую его вершину.

Встанут рядом, глядя на закат.

Подержатся за руки.

– Не молчите, Бердичевский, – попросит старая хулиганка Фогель. – Говорите уже, не упрощайте радости. У нас убыток от невысказанных мыслей.

Полыхнет поверху карминным великолепием. Пыхнет жаром костра. Дотлеет на закатной полосе, а по кромке горы напротив будет безумствовать алое, неистовое напоследок.

Станет ветрено на бугре.

Станет знобко.

Но они простоят до конца.

Дед Ицика‚ праведный Менаше…

…возле которого всегда покой, – ему слово.